Владимир Муравьев - Московские легенды. По заветной дороге российской истории
Поэтому Иверская часовня — в центре города, под стенами темного запертого Кремля, с ее всегда открытыми дверьми, с горящими свечами, с ее богомольцами — ручейком, то разливающимся до небольшой толпы, то истончающимся до двух-трех человек, но бесконечным и неиссякаемым, воспринималась одними как упрек и вызов, другими — как ободрение и надежда.
На Воскресенских воротах как их обереги еще при постройке были установлены иконы святых покровителей Москвы: Георгия Победоносца, Сергия Радонежского, московских святителей митрополитов Петра и Алексея. Эти образа стояли по правую и левую стороны Святой Вратарницы, словно Ее рать.
В 1918 году для Марины Цветаевой знаком свыше предстал один из них — икона святого Георгия Победоносца. Цветаева пишет стихотворение, которым в ее творчество вошла тема Георгия, затем развившаяся и ставшая одной из главных в ее мировоззрении и жизненной судьбе.
Московский герб: герой пронзает гада.
Дракон в крови. Герой в луче. Так надо.
Во имя Бога и души живой
Сойди с ворот. Господень часовой!
Верни нам вольность. Воин, им — живот,
Страж роковой Москвы — сойди с ворот!
И докажи — народу и дракону, —
Что спят мужи — сражаются иконы.
По воспоминаниям первого советского коменданта Кремля — балтийского матроса, члена партии с 1904 года Павла Малькова — видно, какое неприязненное отношение к Москве испытывала с первых же дней своего пребывания в древней столице приехавшая из Петрограда новая власть. Раздражение, видимо, усиливалось еще и тем, что этот переезд был вынужденным и — чего уж тут скрывать — унизительным бегством ради спасения собственной жизни и власти.
Мальков, руководивший в Петрограде охраной Смольного, обеспечивал безопасность переезда Совнаркома и должен был организовать охрану В. И. Ленина и других членов правительства в Москве.
«Вот и Москва! — пишет Мальков. — Какая-то она, Первопрестольная, ставшая ныне столицей первого в мире государства рабочих и крестьян?
В Москве я никогда ранее не бывал и ко всему присматривался с особым интересом. Надо признаться, первое впечатление было не из благоприятных. После Петрограда Москва показалась мне какой-то уж очень провинциальной, запущенной. Узкие, кривые, грязные, покрытые щербатым булыжником улицы невыгодно отличались от просторных, прямых, как стрела, проспектов Питера, одетых в брусчатку и торец. Дома были облезлые, обшарпанные. Там и здесь на стенах сохранились следы октябрьских пуль и снарядов. Даже в центре города, уж не говоря об окраинах, высокие пяти-, шестиэтажные каменные здания перемежались убогими деревянными домишками».
Сразу после переезда правительства в Москву коменданту было, конечно, не до осмотра окраин города, поэтому первое его впечатление о Москве складывалось от центральной части и, более того, небольшого пятачка вокруг Кремля, где надо было разместить руководителей наркоматов и многочисленную армию служащих.
«Против подъезда гостиницы „Националь“, где поселились после переезда в Москву Ленин и ряд других товарищей, торчала какая-то часовня, увенчанная здоровенным крестом (часовня святого Александра Невского. — В. М.) … — продолжает свое описание Москвы Мальков. — Узкая Тверская от дома генерал-губернатора, занятого теперь Моссоветом, круто сбегала вниз и устремлялась мимо „Националя“, Охотного ряда, „Лоскутной“ гостиницы прямо к перегородившей въезд на Красную площадь Иверской часовне. По обеим сторонам часовни, под сводчатыми арками, оставались лишь небольшие проходы, в каждом из которых с трудом могли разминуться две подводы. Возле Иверской постоянно толпились нищие, спекулянты, жулики, стоял неумолчный гул голосов, в воздухе висела густая брань…»
Из этого описания можно было предвидеть, какая судьба и какая «реконструкция» ожидала Москву и в том числе Иверскую часовню.
Уже через месяц началось приведение Москвы в вид, соответствующий «столице первого в мире государства рабочих и крестьян»: город готовили к празднованию революционного праздника 1 Мая. Эти первые шаги были названы Лениным «монументальной пропагандой». Он предложил осуществить идею итальянского социалиста-утописта XVII века Томмазо Кампанеллы, описанную в его утопии «Город Солнца». А. В. Луначарский вспоминал, что Ленин излагал ему, как следует воплотить ее в настоящее время.
«Давно уже передо мною носилась эта идея, которую я вам сейчас изложу, — сказал Ленин. — Вы помните, что Кампанелла в своем „Солнечном государстве“ говорит о том, что на стенах его фантастического социалистического города нарисованы фрески, которые служат для молодежи наглядным уроком по естествознанию, истории, возбуждают гражданское чувство — словом, участвуют в деле образования, воспитания новых поколений. Мне кажется, что это далеко не наивно и с известным изменением могло бы быть нами усвоено и осуществлено теперь же.
Я назвал бы то, о чем я думаю, монументальной пропагандой… Наш климат вряд ли позволит фрески, о которых мечтал Кампанелла. Вот почему я говорю главным образом о скульпторах и поэтах. В разных видных местах на подходящих стенах или на каких-нибудь специальных сооружениях для этого можно было бы разбросать краткие, но выразительные надписи, содержащие наиболее длительные, коренные принципы и лозунги марксизма, такие, может быть, крепко сколоченные формулы, дающие оценку тому или другому великому историческому событию. Пожалуйста, не думайте, что я при этом воображаю себе мрамор, гранит или золотые буквы. Пока мы должны все делать скромно».
14 апреля 1918 года был издан Декрет Совета Народных Комиссаров, подписанный Лениным, Сталиным и Луначарским, «О снятии памятников, воздвигнутых в честь царей и их слуг и выработке проектов памятников Российской социалистической республики». В декрете был пункт, касающийся Москвы: «Поручается спешно подготовить декорирование города в день 1 Мая и замену надписей, эмблем, названий улиц, гербов и т. п. новыми, отражающими идеи и чувства революционной трудовой России».
Во исполнение этого декрета к 1 мая 1918 года Воскресенская площадь была переименована в площадь Революции, на стене Городской думы, выходящей на Воскресенский проезд, были водружены красная пятиконечная звезда и доска с «выразительной» марксистской надписью: «Религия есть опиум для народа»; по другую сторону от Иверской часовни, на Историческом музее, поместили деревянную резную мемориальную доску с рельефами звезды, серпа и молота и с изречением Фридриха Энгельса: «Уважение к древности есть несомненно один из признаков истинного просвещения».
В ночь на 28 апреля 1918 года Иверская часовня была ограблена, грабители пытались сорвать драгоценный оклад с чудотворной иконы, но им это не удалось. Преступников милиция не нашла.
В 1919 году в связи с закрытием Николо-Перервинского монастыря, к которому была приписана Иверская часовня, монахов, обслуживавших ее и живших в доме бывшего Губернского правления, выселили, и часовня осталась бесхозной. Образовавшаяся Община верующих при часовне заключила договор с Моссоветом и получила право использовать ее «для удовлетворения религиозных нужд».
В 1922 году Государственная комиссия по изъятию церковных ценностей изъяла из часовни все более или менее ценные богослужебные предметы: оклады, ризы, сосуды, кресты, украшенные драгоценными камнями, о чем было сообщено в газете «Правда». В том же году Воскресенский проезд был переименован в Исторический в ознаменование, как объясняли, 50-летия основания Исторического музея.
В 1924 году административный отдел Моссовета обсуждал вопрос о сносе часовни и предлагал «ликвидировать ее под видом ремонта Воскресенских ворот, так как в противном случае это вызвало бы массу толков и нежелательное брожение среди верующих». Но тогда на снос не решились, и ликвидация Иверской была отложена до более удобного времени.
Демонстрация на Красной площади. Картина 1930-х гг.
Несмотря на агитацию атеистов, почитание Иверской в Москве оставалось по-прежнему широко распространенным. Власти ставили препятствия для вывоза иконы в другие храмы и на частные квартиры. Однако в начале 1920-х годов ее все же носили по городу. Писательница Л. А. Авилова, жившая в одном из арбатских переулков, оказалась свидетельницей такого выноса иконы в город и описала его в своем дневнике:
«10 (23) июля 1921 года.
Принесли Иверскую. Во дворе был расстелен ковер и поставлен столик с чашей и свечами. Ждали Матушку с минуты на минуту с 10 часов вечера… Икона уже была в церкви Власия, и ее уже носили по соседним дворам, и то и дело раздавался крик: „Иверскую несут!“… В десять минут второго (ночи) позвонила Анюта и крикнула мне, что молебен во дворе уже начался… На дворе стояла большая толпа народа, были зажжены свечи, но темную икону все-таки было плохо видно. Лика различить было невозможно. И тем торжественнее и таинственнее было это моление под открытым небом с едва мерцающим светом тоненьких восковых свечей. Сколько вздохов, почти стонов, невнятных шепотов!.. „Матушка! Помоги! Ведь мы погибаем, мы погибаем!“ Очень быстро отслужили (молебен), икону понесли. Я вышла проводить за ворота и долго слышала тяжелые шаги в темноте. В окнах уже не было ни одного огня. А икону, говорили, будут носить всю ночь…»
