Валерия Пустовая - Матрица бунта
Чижова убеждена, что “нет” учительницы Татьяны, сбежавшей от шефа Евгения, будет для молодых читателей непонятно так же, как “нет” пушкинской Татьяны, отказавшей Онегину в адюльтере. “У них другие сердца. Похожи на желудки”, — произносит героиня блистательную инвективу в адрес собственной дочери.
Но недавние события показали, что постсоветское перерождение не вмешалось так глубоко в человеческую природу. Государственник Данилкин, написавший биографию Гагарина в пику комфортщикам и консюмеристам, равно как либеральная Чижова, пытающаяся приживить к новому социальному порядку классические литературные схемы, адресовались, по-видимому, довольно абстрактной аудитории.
6
Декабрьское общественное воодушевление воскресило из языкового небытия понятие “интеллигенции”, но силу черпало не из идеализма прошлого, не из социальной утопии и не из космоса — поближе. “Скажу ужасное. Вот ведь как выходит: если в стране уже действует хоть какой-нибудь закон о защите прав потребителей, то потребление рано или поздно делает из человека гражданина”, — Андрей Мирошниченко (“Московские новости”) нашел источник исторического вдохновения в “самом пошлом” капитализме. Приоритет частной жизни в результате декабрьских протестных выступлений был как будто дискредитирован. И перелом в настроении “застоя”, бесперспективности воспринимается как следствие смены приоритетов: так, респонденты журнала “Афиша” замечают, что “философия сидения дома просто себя изжила” (Юрий Григорян), а “тезис “не занимайся политикой, и все будет хорошо, занимайся только своими частными семейными делами” подвергнут ревизии. Достигнут тот предел, после которого, не занимаясь политикой, изменить ничего нельзя” (Станислав Белковский).
Однако тут антидиссидентский тренд вдруг сливается с заветными чаяниями героев “Зеленого шатра”, и публицисты начинают творить новую, капиталистическую утопию о поколении людей, которые отстаивают не идею свободы — а права и собственное достоинство. Они, как и литераторы, записавшиеся в государственники по убеждению или ради эпатажа, думают, что — диссидентствуют. Идут наперекор. Но в отличие от предшественников, ничем не рискуют.
Соперничество за историческую память этого поколения — недальновидная стратегия. Ни Солженицын, ни Гагарин не стали кумирами нового времени. Они вместе, как Великая Отечественная и самиздат, Звездный городок и исправительно-трудовые лагеря, утонут в пене забвения, потому что существовали вместе, в исторической связи.
Раскрыть эту сложную, не по уму человека, провиденциальную связь, в которой и звездный ужас, и жизни цвет, написать не государственническую и не диссидентскую, а полную художественную историю советского времени — по плечу ли кому-либо из современников? Полемика односторонних концепций в минувшем году показывает, что такой роман уже заказан — и обществом, и литературой, и историей.
Осталось найти непредвзятого исполнителя.
(Опубликовано в журнале «Октябрь». 2012. № 3)
Родины дым
Время антиутопий прошло — о родине пишут рассказы. Это не еще один аргумент в споре не только о конце романа, но и о конце большого мифа.
Антиутопия оглядывала родину в целом: прошлое, настоящее и будущее собирались в точку фантастического допущения, где, как в стенах засекреченной лаборатории, автор добывал экстракт общественного самосознания и истории своей страны. Антиутопии работали с мифами — готовыми представлениями, устойчивыми схемами восприятия. Недаром средние произведения этого жанра долго не могли вырваться за пределы антиномии капиталистической и коммунистической России. Романы-антиутопии стращали будущим — но мало знали о том, что происходит здесь и сейчас.
Рассказы пишутся, когда в целом ничего не понятно, и доверять можно только личному опыту, непосредственному переживанию. “Родина” — не модное слово, всерьез о ней говорят только в рамках литературной мифологии, патриотизм скомпрометирован пропагандой, и тщетно ищут идею, которая объединила бы разрозненные субкультуры в народ. В этих условиях конкретное свидетельство рассказа куда продуктивнее попытки выдать общую формулу родины.
Рассказы не беспокоятся о будущем — они заняты повседневностью и выживанием. Рассказы недостаточно концептуальны, отрывочны — но потому избегают вторичности: мгновенное переживание уникально, а в обобщении легко дойти до банальности.
Антиутопии остались памятниками большого смеха — они иронически перефразировали, переосмысляли историю. Рассказы реалистичны и серьезны. В их рассыпчатом ворохе спрятан нож. И, прочитав их, хочется действовать, не дожидаясь будущего — фантастического или реального, когда жизнь приставит лезвие к горлу.
Пацаны-разбойники
А. Рубанов — С. Шаргунов — З. Прилепин
Жанр “пацанских рассказов” актуализировал для русской литературы Захар Прилепин. Такой был подзаголовок в его книге “Ботинки, полные горячей водкой” — образ кто-то находил дурацким, да и сама книга менее цельная, чем вышедшая до нее книга рассказов “Грех”, а поди ж ты: подзаголовок выстрелил. И, как теперь выясняется, многое объяснил и о литературе российской, и о жизни.
Можно, конечно, куда как долго вспоминать предшественников — ведь “пацанские рассказы” продолжают давнюю традицию литературы “потерянного поколения” и, в переводе на русский, “лишних людей”. Пацан — это и Хемингуэй, рвущийся померяться силой с быком, и Печорин, не знающий, на какую еще подлость извести свое исключительное благородство. Кроме того, существует богатая история пацанства в детской-юношеской литературе — сейчас, кажется, такие яркие образы мальчишества, безоглядной удали и чистоты разучились писать, но помнятся еще вечные мальчики Питер Пэн, Том Сойер, переросток д’Артаньян.
Однако для нынешней России правильнее вести эту традицию из девяностых годов, и литературу о новом потерянном поколении назвать “пацанской” литературой.
В нулевые годы прозвучали три голоса пацанства — Сергей Шаргунов, Захар Прилепин, Андрей Рубанов. Герои условно двадцати-, тридцати- и сорокалетнего поколения. Условно ассоциирующихся с молодежной политикой и пиаром (Шаргунов), политической оппозицией и войной (Прилепин), авантюрами и рисками нового русского бизнеса (Рубанов). В главных своих, “пацанских” романах — “Ура!” Шаргунова, “Саньке” (отчасти и в рассказах) Прилепина, “Великой мечте” Рубанова — они выступили с провокативным по тем временам заявлением: мы знаем, что такое хорошо, и хотим быть хорошими.
Именно у этой троицы имеет смысл искать положительного героя, пусть мифологизированного, вымечтанного или душевно покалеченного, которому не дали развернуться, а с ним вместе и образы положительной любви, семейного счастья — как минимум взвинченного желания “правильной”, с детьми и до смерти, любви (Шаргунов), как максимум спокойного, неколебимого чувства мужской ответственности за своих близких (Рубанов).
В то время как общество стремительно феминизировалось: дело не в борьбе за права, а в том, как не раз замечено, что современная офисно-городская, кафе-клубная жизнь не требует мужественности, скорее женской приладчивости, усидчивости и сноровки, — мужчина эмигрировал из жизни в литературу, на страницы к названным писателям. Шаргунову и Прилепину даже досталось за это — мол, нечего идти против правды жизни, мифы творить. В самом деле, из трех условных реалистов Рубанов-то пореальнее будет, его проза — вытолкнутая на бумагу прожитая боль и ее осмысление; Прилепин и Шаргунов поднялись на том, что на основе личного опыта создавали образ скорее желаемый, чем действительный, но это и привлекало к их прозе, требовавшей не думать, а верить: герой жив, Россия получится, любовь придет, радость будет.
Мало того, что герои этих писателей сильные, так они еще и счастливые. Не то чтобы им все удавалось — в их истории бывали трагические развязки, — но само ощущение жизни как радости, счастливого дара у них не отнять. Помимо мужества и чести, жизнелюбие — главное свойство настоящего “пацана”: уныние старит, как трусость и предательство.
Наверное, поэтому стоит уточнить: речь идет именно о пацане, а не о “мужике” (хотя образом “мужика” названные писатели эпизодически увлечекаются). Мужик — хозяин, он крепко стоит на ногах, он знает жизнь, но уже ограничен этим знанием: опасается, прикидывает наперед, выгадывает силы. Пацан мил читателю своей безоглядностью, размахом, ощущением безграничности отпущенной жизни, щедрой тратой энергии. Мужик “правильный” — а пацан рискует, потому что еще не приучился ценить покой выше воли.
Книга Андрея Рубанова“Тоже родина” (СПб.: Лимбус Пресс, 2011) — полноценная книга “пацанских рассказов” — открывается этим обещанием безграничной воли: герой дослуживает в армии последние дни, и всего себя посвящает мечтам о предстоящей жизни. Его мечты “правильны” и смелы: “нельзя придерживать, прикарманивать, к себе подгребать, я не такой и никогда таким не стану”, но “я буду жить, я все попробую, я везде побываю и всему научусь”. В этом сплаве чистоты и рисковости — тайна настоящего пацана: послушны женщины, отвязны бандиты, и только пацан героически думает прожить и честно, и широко.
