Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №12 (2002)
30 июня 1980 г.
Когда я был помоложе, я очень мучительно заканчивал и выпускал в свет свои работы. Ничего не видел в них, кроме недостатков. Казалось — они кричали, и я доходил до приступа, до сердечной боли, до отчаяния, отупения — первые два, три, пять дней. Потом понемногу возвращалась вера в картину и в себя. Теперь я стал спокойнее, но не стало радостнее. И нет простых и легких картин. Разве что те, что еще не написаны...
Поступила Аня в МХУ13. И я готов с ней вместе пережить эту пору студенчества. Как скоро все. Через три года она будет писать свою первую картину — диплом. И вспоминаю, ведь и я не сразу господином был во всем. Однако прилежен был всегда. Нравилось мне это дело — рисовать. “Точь-в-точь” — меня называли во ВГИКе. Лица всем подрисовывал на обнаженной модели
11 июля 1980 г. Пятница, вечер.
О картине.
Каждого героя пишу раз по десять. Беру сразу. А потом возвращаюсь, хоть на секунду, на миллиметр, что-то поправить: выражение, пропорции, освещение, да мало ли.
16 июля 1980 г. Вечер.
О мастерской.
Сегодня появился дневной верхний свет. Роскошное окно сделали мы вместо прежних темных стеклоблоков14. Окно с нужной стороны, с чистым небом, и я вижу почти зенит. И воображаю весь купол неба над собой. И моя мастерская еще больше похожа на корабль, летящий не так далеко от облаков. Если бы еще свежесть мысли... так надоела тяжесть в голове, боль, немощь в теле... Уже восемь месяцев... Какой же праздник, когда я имею свежий день! Стряхиваю с себя всю эту гадость... и вот я силен, я, кажется, все могу, и не спешу... Но многое успеваю и, главное, помню смысл и стержень замысла, работаю для него...
19 июля 1980 г.
Есть память гена. И мне, как русскому, она явилась, когда я коснулся “Поля Куликова”. И я стал среди них и пережил будто снова то, что уже было со мной когда-то, 600 лет назад.
В Битве этой беспримерной, вероятно, было то, что не повторилось потом никогда. Даже в Великой Отечественной войне, чтобы за один день на такой малой территории легло столько людей.
Вчера приходил наш духовник отец Иннокентий*. Долго рассматривал прикрепленные на стене эскизы и начатые уже полотна триптиха на мольберте. В полный рост, в цвете. Говорили о князе Димитрии, Бренке, Евдокии. Ведь на холсте трое святых. Особо подробно — о Преподобном Сергии. Я сказал, что Бренк мой — это Шукшин, что это его последняя, посмертная роль. Он добавил: “Да и прощальная, судя по композиции”.
Еще я рассказал, с кого и как пишу, а по поводу Радонежского признался, что “ни с кого”, что он мне таким привиделся. Стоя перед картиной, отец Иннокентий — высокий, худой, аскетичный (в сером монашеском облачении), тонкий серебряный крест на груди — долго молча вглядывался в Его лик. Лицо в лицо. Приподнимал спокойную руку. Наконец тихо сказал: “Это он”.
Само это видение — отец Иннокентий на фоне воинов Куликова поля (верней даже — вместе с ними) было достойно стать новой картиной. Словно он шагнул к нам оттуда...
После его ухода в мастерской всегда очень светло.
22 июля 1980 г.
История человечества, полная катаклизмов — это лишь внешняя сторона его развития. Происходит и другое — накопление и развитие непрерывной сущности всего человечества — его всеобщего Духа. Это есть гордость и слава рода людского — духовность рода, которому дано себя познать, запомнить, прославить, гордиться, возвышаться, совершенствоваться, праздновать, парить, осознать, прощать, знать, пребывать — через этот всеобщий Дух. Это есть великая привилегия и мечта человечества, и высший смысл его бытия. И этот вечный Дух живет во всех нас, через наши гены. Наши эмоции, наше сознание, память, опыт, наше совершенство и талант... И все мы — звенья (потенциально) этого всеобщего духа. И тут уже от личности зависит — один не дорос до этого, так и умрет, другой — являет важнейшее звено в этой цепи. Через него совершается связь с Богом, Духом всеобщим, и его развитие, этого Духа, и его непреходящее движение вперед, к совершенству... Как интересно почувствовать себя иногда этим Звеном.
22 июля 1980 г.
Скоротечно и мимолетно чудо искусства. Нам порой хватает в музее на шедевр менее минуты, даже если мы стремились к нему годы. Что наши полчаса у любимого “Явления Христа народу”, если Иванову понадобилось на него двадцать лет? Так скоро мы решаем порой, что нам уже все ясно и нет вопросов.
И я имею сознательное и дерзкое намерение — всеми средствами задержать зрителя у своей картины, и чем? Конечно же, мыслью, замыслом, скрытой драматургией. И как средство — наполненность картины, плотность, многоплановость: заставить зрителя рассматривать ее, постепенно постигая, задержать его, дать картине возможности, скрытые в ней, — временного фактора развития, продлить мгновение для того, чтобы зритель еще и еще возвращался к истокам и снова проживал мою картину. Вот как.
23 июля 1980 г. (Запись Ирины Ракши)
Сегодня у нас были Дангуловы15. С. А. говорил высокие вещи, в восторге от картины. Сидели в мастерской в креслах перед “Полем”, долго молчали. В восторге и от “Настроения” (Валя прислала из Уфы)16, Юрочка устал. Сейчас пришли домой из мастерской. Он говорит: “Я не причастен к миру вещей, — смотрит на мебель, — они от меня совершенно отделены. Знаешь, меня в прошлом году поразило в Париже — причастность, привязанность человека к вещи. Когда целая жизнь определяется вещами. Это фетиш: все для вещей. И только перед смертью человек понимает, что глубоко обманут. Вещи жестоко покидают его, отделяются. И то, за что он боролся всю жизнь, оказывается чуждым его сути... Но происходит и другое. Родственники жадно набрасываются на вещи, думая, что это продолжение жизни, процветание, достаток, — это новый фетиш. И круг продолжается. И только перед смертью вновь — жуть разочарования... Всю жизнь некоторые прячутся за вещь. Вещь как выражение достатка и влияния в обществе. И только смерть все обнажает”.
24 июля 1980 г.
Дух наш находится с плотью в неравной связи. Дух всемогущий, который может проникнуть в великие тайны, привязан к жалкой плоти. И надо быть именно духом, чтобы эту связь принимать как должное. И все же в пределах плоти он успевает сделать очень многое. Как бы все время обманывая ее.
Интересно, с какой готовностью и легкостью мои зрители, глядя на картину, воспринимают ее. Славно это высказались Дангуловы: словно это художник своей картиной, наконец, высказал их мысли, их раздумья, показалось, что все это раньше принадлежало им. Они берут замысел художника как свой, воспринимают как свой. И это прекрасно. Значит, художник — попал . В этом великая радость — отдавать. Я в сентябре это отдам всем, и мне это не будет принадлежать. В этом моя радость.
Все в моей картине линейно сходится к глазам Дмитрия, по вертикалям, диагоналям, горизонталям. Это настолько органично мне удалось, что никто вроде и не замечает. Его рука — к Бренко — решающая линия. Она — и к глазам... Все стоят шатром, и Дмитрий здесь самый высокий. Наше войско — не боевой порядок, а клин. Они вышли немного вперед. И этот клин идет из глубины и снизу вверх (от воина с секирой к Спасу). И еще — голова Дмитрия заключена в круг — конем и знаменем. Все герои так повернуты к Дмитрию, что помогают всем перспективным сходам, идущим к нему. Диагональ плеч ратника с секирой — к Дмитрию. Повороты всех голов — тоже на это работают. Мальчик и весь его корпус — абрис — идет к лицу Дмитрия. Этому же помогают даже неровности почвы — они вторят шатровой расположенности людей в пространстве картины.
Эта моя картина не просто извлечение из прошлого. Напротив. Это мое сегодняшнее обращение к ним, тем, которые пали. О том, что мы живы, что мы — есть, что мы сильны, что мы едины и миролюбивы, что мы многому научились, что они тогда не зря пали, что дух наш не оскудел, что мы и сейчас можем собраться, что нам надо держаться вместе.
25 июля 1980 г. (Запись Ирины Ракши)
Юра: “Перестала существовать ценность умения рисовать. Раньше художники были при дворах, их искусство было дорого, и дорого ценилось (не как ремесло, а как чудо). Теперь же рисовальщик не ценится. Надо быть еще личностью. И многие художники этого не выдерживают. А природа станковой живописи такова, что она должна воздействовать интимно. Не как лозунг не как уличная скульптура (масштабом или идеей), а интимно. Интимность в том, что живопись должна воздействовать на зрителя индивидуально. Настолько, что то, что он ищет и находит в картине, должно быть его открытием. Он смотрит на картину и находит для себя, для души в ней что-то свое, делает свое открытие. Даже в названии, в слове. Например. “Поздняя осень” — не трогает. А вот “Поздняя осень, грачи улетели”— начинается воздействие образное. Состояние природы, когда грачей уже нет. Через интимное восприятие зритель только и может раскрыть для себя картину и понять автора и его замысел. Сама мысль картины должна быть подана через образ, его интимность. Живые вещи нужны. Я хочу выздороветь. Ирок, и посвятить тебе много картин...”
