Леонид Жуховицкий - Ни дня без мысли
От полной безысходности предлагаю ввести для руководителей канала специальный налог. Черт с ними, пусть на экране будет столько убийств, сколько им нужно для рейтинга. Но каждый вечер руководитель канала будет обязан прочесть с экрана столько лирических стихотворений, сколько покойников он настрогал за день. Придется бедолаге либо срочно учить стихи, либо убирать трупы.
Зал хохочет. А мне бы хотелось, чтобы к предложению отнеслись серьезно. А вдруг оно осуществимо? Слишком часто в жизни, когда не помогает никакая логика, неожиданно спасает анекдот.
ДЕНЬ БЕЛОГО ЛОСКУТКА
В моей машине, национально ориентированном «Жигуленке», нет приемника. Значит, нет и антенны. Но я уж как—нибудь прилажусь – скажем, прицеплю белые ленточки к дворникам. Главное – присоединюсь к акции. Выражу протест.
Полагаю, сегодня несколько миллионов водителей выедут на улицы с белыми ленточками, и выглядеть это будет внушительно. Да еще и митинги пройдут. Да еще и депутаты выскажутся навстречу выборам. Да еще и пресса поддержит. Протест против проклятых «мигалок» должен быть услышан! И в этой сплоченной толпе будет болтаться на ветру и моя ленточка.
Ну, а если по сути – против чего протестую лично я? Лично мне «мигалки» здорово мешают ездить?
Положа руку на сердце – практически не мешают. В Москве три миллиона машин, и сколько бы ни было в столице этих синих блямб, они почти незаметны. Ну, может, раз в неделю противно провопит за спиной мчащаяся мимо стремительная черная торпеда. Даже заметить не успею, кто в ней сидит: президент страны, мэр, врач «скорой помощи» или жулик с центрального рынка. Куда больше меня колышет такая, например, вещь, как возвращение эвакуаторов. Ставить машины негде, стоянки практически не строят, и вся деятельность власти по упорядочению уличного движения сводится к стремлению содрать с бесправного автовладельца побольше минимальных зарплат.
Но если все так, зачем мне на дворнике белая ленточка? Что меня подвигло на протест? Чего требую?
Требую я, прежде всего, вот чего: чтобы выпустили на волю осужденного на четыре года водителя Щербинского. Не место ему в тюрьме. Не за что.
Невероятно жаль даже не столько покойного алтайского губернатора, сколько замечательного артиста Михаила Евдокимова. Какой был классный актер! Какой классный человек! Но – простите, причем тут Щербинский? Не обгонял, не подрезал, не нарушал. На свою беду попался на пути стремительного губернаторского лимузина.
Губернатор – лицо государственное, его должны охранять силовики. Не охраняли. Слишком уж не любили местные чиновники чужого в их среде человека, чтобы заботиться о его безопасности. Смерти ему, конечно, не желали, но лишний раз подловато уязвить, лишив положенной охраны, не преминули. Виновного функционера куда—то передвинули, и даже фамилию его забыли. Но когда гибнет чиновник столь высокого ранга, кто—то должен ответить. Правоохранители продемонстрировали служебное рвение: ответил случайный автовладелец, оказавшийся поблизости. Не будь Щербинского, посадили бы на четыре года дерево, в которое врезался губернаторский лимузин.
Нравственные качества наших прокуроров и судей хорошо известны – тут особых иллюзий нет. Но в деле Щербинского цинизм перешел допустимые рамки. Нам с хамоватым презрением продемонстрировали, кто в лесу медведь. А мы в ответ своими белыми ленточками показали, что нас много, и деликатно намекнули, что у медведя шкура прочная, но все же не бронированная, и в дальнейшей своей кабинетной деятельности косолапому лучше не упускать из виду возможность рогатины.
Ну а «мигалки», они что – просто повод для игры в белые ленточки?
Не совсем так. Синий проблеск на гладкой крыше иномарки не столько существенная помеха дорожному движению, сколько довольно мерзкая деталь российского общественного быта. «Мигалка» – наше мелкое, но регулярное унижение. Не больно, но противно. Видимо, надоело. Достали нас наши разнообразные слуги.
Кто они, которым мы должны уступать дорогу, шарахаясь в стороны, как крепостные от кареты помещика? Самые умные? Самые честные? Самые заслуженные? Да будет вам! Шостакович, Смоктуновский и Окуджава с «мигалками» не ездили. А если они не сподобились, то кто нынче достоин?
Спецсигналы – наиболее заметная часть той спецжизни, которую в полумраке полусекретности мастерят для себя чиновные хозяева жизни. Это раздражающая льгота, которая сохранилась после отмены льгот: у нас отняли, но себе оставили. И это, пожалуй, более чем льгота – это символ принадлежности к высшей касте, знак отличия, куда более важный, чем медаль или даже боевой орден: герои войны лишь по большим праздникам надевают честно заслуженные награды, а «мигалки» ежедневно прочерчивают и подчеркивают границу между гражданами России и хозяевами России.
Мне кажется, депутатам в собственных корыстных интересах разумней эту привилегию убрать: а вдруг, представьте, в день уже недалеких выборов к избирательным участкам по всей стране подкатят, дребезжа на отечественных ухабах, машины с белыми ленточками?
Говорят, начальству нельзя опаздывать, работа встанет. Резонно – опаздывать плохо. Но, мне кажется, недельку промучившись в пробках, наши лидеры всех масштабов наконец—то поймут, что эвакуатор не единственное и даже не лучшее средство борьбы с дорожными тромбами. Наверное, если бы в тридцатом году прошлого века усатый диктатор покупал сосиски в магазине, он не решился бы под корень изводить российское крестьянство.
Скорей всего, уже завтра большинство водителей белые ленточки отцепят: погода нынче переменчивая, слякотная, и благородный символ протеста может быстро потерять свой безгрешный цвет. Отцепят – но ведь не выбросят.
Я почти уверен, что Щербинский пробудет за колючкой недолго: не так уж глупы наши власти, чтобы не понимать, что такой случай проявить гуманность, восстановить справедливость и побрататься с широкими массами у них появится нескоро. Но в любом случае тревожный праздник белых лоскутков отложится в памяти народа. Запомнится, что нас много. Запомнится, что мы очень не любим, когда нас пытаются унизить даже таким тупым способом, как начальственный рык автомобильного спецсигнала и подмигивание синей бородавки на полированной крыше иномарки.
ЗАЧЕМ ИМ ЭТО НАДО?
Как же трудно у нас жить любому предпринимателю, от хозяина овощного ларька до владельца завода: окружающие охотно считают деньги в их карманах, хотя полезней бы считать их рабочие часы – ведь их в сутки не восемь, не десять, порой и не пятнадцать. И что бы задать себе вопрос: почему человек, уже заработавший и на детей, и на внуков, продолжает сжигать свои силы и годы, то и дело впрягаясь в очередную телегу, хотя корысти от этого никакой? Зачем, например, мой друг Леня Тавровский, президент огромной ассоциации, в три ночи прилетев из Сан—Франциско, уже в девять входит в свой московский рабочий кабинет? Зачем крупный предприниматель из Черкесска Стас Дерев грузил себя все новыми и новыми заботами, что стоили ему пота, крови и, увы, здоровья, которого, в конце концов, не хватило? Неужели мало было ему уже заработанных денег?
Я мог бы ответить разве что встречным вопросом: а почему актер, увенчанный всеми мыслимыми лаврами, тот же, например, Зельдин, на десятом десятке репетирует новую труднейшую роль? Почему великий Ренуар, когда с годами пальцы стали отказывать, продолжал работать над новыми картинами, привязывая кисть к запястью? Почему гениальный Бетховен, потеряв слух, писал музыку, услышать которую уже не мог?
Не зря говорят, что талант – это добровольная каторга. Настоящий предпринимательский талант, вопреки любым доводам разума и врачей, требует реализации. Для иной жизни, вальяжной, размеренной, благополучной, ни большой актер, ни большой художник, ни большой предприниматель просто не годны.
ПАМЯТИ ЕЛЬЦИНА
Вот оно и случилось. Строго говоря, можно было ожидать: и возраст изрядный, и ноша, что тащил полтора десятилетия, непомерна, и инфарктов было то ли пять, то ли шесть, и сердце, даже заштопанное умелыми хирургами, не могло ведь служить вечно. Но даже неотвратимое известие оглушило – мог бы и еще пожить, хоть немного, хоть сколько—то. При нем было лучше: болел за наших теннисистов, пил чай с Растроповичем, Путин, подчеркивая преемственность демократического курса, приезжал на дачу поздравить с днем рождения, патриарх приезжал… Вроде бы, мелочи, формальности – но в стране, все же, было посветлее, дышалось полегче. Конечно, не обходилось без иллюзий: на каком—то разгоняемом митинге, говорят, кричали – «Почему молчит Ельцин»? А что он мог сказать – он в это время лежал в своей последней реанимации.
Смерть Бориса Николаевича отмечали по разному. Толпа шла к храму Христа Спасителя с цветами и слезами, великие политики Двадцатого века прилетели прощаться, миллионы людей по всей стране, не чокаясь, поминали основателя свободной России. Зато в Думе, на то она и Дума, случилась непристойность. Когда предложили почтить память Первого президента, честные люди встали, а коммунисты остались сидеть. Зрелище получилось, как в общественном туалете – фракция КПРФ так и не смогла подняться со своих унитазов. Коммунистов, конечно, понять можно: и в девяносто первом, и в девяносто третьем их по вине Ельцина круто прихватывала медвежья болезнь, вот и в две тысячи седьмом сработала инерция. Условный рефлекс: при имени Первого президента России политических карликов так и тянет к унитазу.
