Михал Огинский - Мемуары Михала Клеофаса Огинского. Том 1
Из Великой Польши в столицу были направлены тайные посланники, которые должны были согласовать с новым правительством вопросы по организации вооруженного восстания. Этот замысел, однако, успехом не увенчался из-за осады города прусскими войсками.
Мневский, Немоевский, Выбицкий и многие другие представители Великой Польши сумели объединить вокруг себя людей, преданных своей родине, и незаметно для врага вели подготовку восстания. Пользуясь доверием и любовью сограждан, они потихоньку свозили в глухие удаленные леса боеприпасы, продукты питания и одежду. Эти приготовления заняли около пяти месяцев. Работа шла с такой осторожностью и скрытностью, что никто из посторонних ни о чем не догадывался.
После того, как все основные силы прусской армии сгруппировались под Варшавой, а в провинциях Великой Польши (Познань, Калиш, Пётркув и Серадз) оставались маломощные гарнизоны захватчиков, было принято решение о том, что пробил час для активных действий и начала восстания. Повстанцы рассчитывали продержаться по крайней мере до тех пор, пока король Пруссии будет занят осадой столицы.
22 августа был подписан акт конфедерации[45]. На следующий день немногочисленные жители Серадзского воеводства собрались в лесу неподалеку от города Серадза и пошли в атаку на местный гарнизон. Им удалось взять в плен охрану и захватить склады с боеприпасами. Это было первое вооруженное выступление инсургентов.
Примерно в это же время 1200 человек в Калишском воеводстве обратили в бегство несколько прусских отрядов. 25 августа повстанцы Познанского воеводства пробрались в город Равич, овладели оружейными складами и взяли в плен немало пруссаков.
Мневский с небольшим отрядом храбрецов неожиданно напал и разгромил прусский гарнизон в Брест-Куявском, а оттуда пошел на Вроцлавек, где швартовались тринадцать огромных барок с военным снаряжением для армии неприятеля под Варшавой. Мневский захватил их, несколько судов упрятал в надежном месте, а остальные вместе с грузом потопил.
Восстание быстрыми темпами охватывало всю Южную Пруссию. Волна революции подступала к городу Данцигу.
Глава II
Революционное движение в тылу прусской армии не на шутку встревожило Фридриха Вильгельма и вынудило его в срочном порядке отказаться от осады Варшавы. Войска стали отходить от города, а в ночь с 5 на 6 сентября 1794 года свой лагерь оставил и король Пруссии.
На рассвете 6 сентября адъютант генерала Зайончека по фамилии Молоховец, которого я воспитывал и обучал с самого детства, примчался ко мне с сообщением о том, что пруссаки нежданно-негаданно покинули свои позиции, на которых стояли несколько недель. Сгорая от любопытства, я тотчас же оседлал коня и вместе с молодым офицером мы понеслись в деревню Волю, где еще несколько часов назад слышался голос главнокомандующего прусской армии. В деревне мы обнаружили около тридцати казаков, устремившихся прямо на нас. Ничего нам не оставалось, как развернуться и стремглав пуститься наутек назад в город.
В то же утро Костюшко отправил в поход специальный корпус, который должен был отслеживать все передвижения войск неприятеля. Генералиссимус не счел целесообразным выдвигать всю армию для атаки отступающего противника, так как не знал истинных причин этого внезапного отступления и не исключал, что оно могло превратиться в хитросплетенную ловушку.
Мне ни разу не довелось встретиться с королем Польши за все это время пребывания в Варшаве. Однако через два дня после снятия осады он прислал мне приглашение на обед. Я сообщил об этом Игнацию Потоцкому[46], который заверил меня, что нет никаких оснований отказываться от предложенного обеда с высочайшим лицом.
На этот раз король выглядел гораздо лучше, нежели на заседании сейма в Гродно, но был чем-то озабочен, задумчив и не очень разговорчив. Он подробно расспрашивал меня о событиях в Литве после восстания в Вильне. Отобедав, мы подошли к окну, и король обратился ко мне с просьбой честно высказаться о революции и ее возможных последствиях… Я стал говорить о том, что не благоразумие и рассудительность, не политическая расчетливость, а безысходность и отчаяние вынудили поляков взяться за оружие; что я доверяюсь судьбе, которая покровительствует угнетенным; что я полагаюсь на доблесть наших военных и уповаю на единение и преданность всего народа… Но король перебил меня: «Это совсем не то, о чем я вас спрашивал. Я хорошо знаю ваши высокие патриотические чувства и считаю вас человеком мудрым и осмотрительным. Хочу услышать от вас, верите ли вы, что мы сможем дать отпор нашим троим соседям? Ведь теперь уже нет никаких сомнений, что Австрия выступает на стороне России и Пруссии. Так вот, я прошу вас сказать, что, по-вашему, произойдет, если мы потерпим неудачу?»
Ответ мой, помнится, содержал немало условностей: если король и народ станут единым целым, если исключить интриги и воздействие заграничных дворов на окружение короля и на сознание малодушных, трусливых граждан, ставящих свой покой и личные интересы выше благополучия всей страны, и если бы вся нация в едином порыве восстала против оккупантов, то, вероятно, можно было бы лелеять надежду уж если не на успех в кровавой борьбе, то, по крайней мере, на достижение почетного мира. «В противном случае, – продолжал я, – Польша будет вычеркнута из списка великих держав Европы, а вы, Ваше Величество, лишитесь короны и завершите свои дни в жалкой обители, которую вам великодушно предоставят».
Поначалу король пытался довести и мне, и себе, что он не склонен видеть свое будущее и судьбу страны в таком неблагоприятном свете, как я это только что представил. Государь стал ссылаться на возвышенные чувства российской императрицы, которая никогда не пойдет на третий и последний раздел Польши, а затем промолвил, что ему ничего не остается, как смиренно ожидать своей участи.
Наша беседа прервалась из-за прибытия коменданта Варшавы Орловского и адъютанта генералиссимуса. Адъютант вручил королю донесение Костюшко о ходе восстания в Великой Польше. Король внимательно ознакомился с посланием и, кажется, остался доволен. Он попросил передать главнокомандующему благодарность, свои уверения в высочайшем уважении и, как всегда, вежливо проводил нас.
То было мое последнее свидание с этим несчастным монархом. Как я и предсказывал, Станислав Август два года спустя был вынужден отречься от трона. С позором и унижениями он переехал в столицу России, где и окончился его безрадостный жизненный путь.
Между тем восстание в Великой Польше нарастало изо дня в день. Повстанцы продвигались со стороны Торуня. В их ряды стихийно вливались новобранцы и добровольцы. Все они давали клятву на верность конституции 3 мая. Бойцы одного из отрядов достигли Силезии, разгромили там товарные склады и захватили обоз со скотом для прусской армии.
Костюшко был осведомлен об успехах инсургентов и направил к ним корпус под командованием Мадалинского, который, однако, прибыл с опозданием к месту событий из-за поражения при переправе через реку Нарев. Это непредвиденное обстоятельство существенно нарушило планы восставших, и они не смогли воспользоваться уже имеющимися преимуществами. Обстановка усугублялась еще и тем, что король Пруссии мог теперь направить на уничтожение повстанцев войска, выведенные из-под Варшавы.
События в Великой Польше встревожили Фридриха Вильгельма еще больше, когда он узнал о передвижениях французской армии в Германии: отныне ему угрожали уже две вражеские силы, которые, конечно же, могли вступить в сговор и совместно выступить против Пруссии.
Королю посоветовали принять самые суровые меры по отношению к повстанцам и на корню пресечь любое неповиновение польских подданных. Не в характере прусского монарха были жестокость и месть, но исполнители его указов, в частности, полковник Шекули, своими драконовскими налетами лишь подлили масла в пламя восстания на захваченных территориях.
Пока кавалерийский отряд под предводительством полковника Шекули в поисках врагов носился по Великой Польше, в Пётркуве 1 сентября 1794 года появилось предписание, подготовленное магистратурой провинций Южной Пруссии. Документ, в частности, гласил:
1. Каждый повстанец, взявший в руки оружие, должен быть немедленно и безжалостно расстрелян либо повешен.
2. Привилегированные духовные и светские лица в случае их прямого участия в восстании должны быть немедленно повешены, независимо от их пола, либо, с учетом характера совершенного преступления, приговорены к пожизненному тюремному заключению и принудительным работам, с конфискацией имущества.
3. Все подозрительные лица, независимо от их социального положения, подлежат аресту и тюремному заключению.
4. Всякое духовное либо светское лицо, давшее приют нарушителям общественного порядка и не донесшее об этом властям, будет обязано не только оплатить за счет своих средств стоимость ущерба, нанесенного правонарушителями, но и, с учетом характера совершенного преступления, может подвергнуться телесным наказаниям, вплоть до смертной казни, без исполнения каких-либо дополнительных юридических формальностей.
