Валерия Пустовая - Великая легкость. Очерки культурного движения
На имя грозной республики опасный отреагировал холодно, объяснял, не теряя терпения: ты пойми, у нас там весь – весь! – литературный мир изображен, как есть, и вся Россия, это – это! – не издадут. Никто не станет связываться с таким, как я.
Ага, с опасным и ярким таким.
Со змеиноопасными людьми у меня только один способ выстоять: быть овечьи простодушной и собачьи внимательной.
Впервые, пожалуй, я порадовалась, что я такая овца.
Вообще-то у меня нелады со своим внутренним архетипом. Я пережила их несколько, от французской болонки в детстве до байкальской нерпы, ставшей мною буквально в этом августе, когда я попала в Иркутск и у меня там развилась нерпомания.
Страшно то, что пока болонка эволюционирует в нерпу, проходя многие пушистые и милые животные стадии, ты начинаешь сознавать, что с тобой что-то не так.
Что нельзя напоминать себе столько кряду беззащитных, добродушных, пушных зверьков.
Что за пушными охотятся, пока они валяются животом в траве и урчат гимн солнцу.
Что надо быть женщиной-кошкой, сколько раз повторять? Кошкой, мужчины это любят, и не только мужчины. Независимой, прихотливой, выскальзывающей из-под руки, влюбленной в хозяина на меру корма.
Идя по улицам, я с собой проводила тренинг: я кошка, я кошка, я женщина-кошка…
Но любой встречный взгляд расколдовывал: я собака, собака, женщина-собака.
Пелевин в последнем романе воспел сучество как необходимую в любимой женщине приправу к духовности. Несмотря на этимологию, сучество – кошачье свойство.
Собаки предают по-другому.
Предают просто тем, что преданно смотрят в глаза. Интересуются. Вникают в правила игры – так обстоятельно, будто и впрямь готовы признать хозяином вот этого, случайного человека.
Собаки так искренни, что случайному человеку кажется: близки к любви, готовы к команде.
А собакам просто искренне – интересно.
Парень, искавший Рахиль, – все-таки с ним, а не с опасным и ярким, ушла я с этого поэтического вечера, – разочарованно словил фишку: ты, сказал, хочешь концептуального общения. Не романтического.
Нет ничего обиднее для мужчины, чем твой человеческий к нему интерес.
Пока женщины борются за звание людей, мужчины пытаются удержать за собой право на исключительно половое самоопределение.
Парень попрекнул: ты не похожа на свои статьи. Ты холодная.
Что-то новенькое, уловила я. Раньше мне говорили иначе: ты не похожа на свои статьи, ты добрая и милая.
А дело-то не в статьях. А в том, что вокруг слишком много ярких.
Опасных. Поэтичных.
Не рождается любви из духа тусовки.
Не хватает скучных, вислоухих, настороженных, ученых, знающих правила – не хватает, хоть вой, мужчин-собак.
Во славу любовной несправедливости[103]
Депрессоидом быть хорошо, потому что в пару им всегда достаются оптимиптоиды.
Оптимиптоидом, по той же причине, быть плохо, но они этого не замечают.
Они вообще не замечают много чего существенного и несущественного, что делает их куда более счастливыми людьми, чем их нареченные.
Оптимиптоидов и самих незаметно. Они круглы или квадратны, уплотнены и неторопливы, неброско одеваются и не так уж стремятся выразить свое мнение; они редко кричат.
Оптимиптоиды существуют так полно и удобно, что им ни к чему суетиться.
Напротив, депрессоиды привлекают бесхитростных оптимиптоидов яркой окраской. Депрессоидов заметно, и они всю жизнь посвящают тому, чтобы оставить на земле свой след – как можно четче пропечатанный.
Депрессоиды живут в беспокойстве. О чужих интересах, мировой справедливости, судьбе культуры, рейтингах новостей, исходе премиальной гонки. Им некогда существовать, хотя иногда и хочется.
Оптимиптоиды излучают тепло, депрессоиды – пар: им ничего не стоит закипеть.
Депрессоиды живут в ощущении, что им чего-то не хватило: удачи, любви, внимания, трудолюбия, условий, времени, сил. Это ощущение часто возрастает пропорционально достижениям, а достижения депрессоидов значительны.
На самом деле им не хватает внутреннего солнца. Яркие снаружи, депрессоиды быстро перегорают внутри.
Внутреннее солнце депрессоиду практически может заменить один достаточно прочный оптимиптоид. Которому всегда с собой тепло и хорошо, и он не против дать погреться.
Депрессоиды часто западают друг на друга, и это ошибка. Но послушайте, говорят они, разве могут два таких ярких, талантливых человека, хорошо понимающих влияние мировой гармонии на быт отдельно взятой квартиры, разминуться в любви? Депрессоиды сливаются идеями и блаженствуют мозгом, пока ситуация не потребует взять ее в руки и хорошенько промять. А руки у депрессоидов не для мелкой моторики: для крупных, артистических жестов.
Приманенные взаимной яркостью, депрессоиды слипаются грустью. Впрочем, они хорошо погибают за общие идеи, но, если не погибнут, готовы сами поубивать друг друга. За то, что узнали: яркость не бывает без тоски.
Любовное счастье депрессоида зависит от быстроты, с какой он сумеет разглядеть оптимиптоида. Которого до момента прозрения принимал за деталь обстановки.
Любовное счастье оптимиптоида зависит от смелости. Надо уметь распознать источник радости в том, кто, по правде, иногда мешает жить.
Справедливость, которая требует, чтобы добрые оптимиптоиды сочетались в крепкие семьи, а неловкие депрессоиды мучились в загоне фантазмов, по-прежнему остается абстракцией. Мы нуждаемся в том, что нам не дано. И наша доброта должна послужить сбережению чьей-то яркости, а наша яркость – увеселению чьей-то доброты.
Поэтому и в гороскопах, и в соционике нам подтаскивают пару максимально противоположную: огню – воздух, интуитам – сенсориков, экстравертам – закрытышей.
Мужчинам – женщин, женщинам – мужчин.
7. Искусство: конец
Дары гробовщиков[104]
Есть много способов нейтрализовать Владимира Мартынова, а сделать это хочется. Нельзя ведь всерьез поддержать человека, который не признает возможность великого поэта в эпоху шариковых ручек, посмеивается над оперным бумом в Большом и концертными исполнениями «тишины» Кейджа, не велит концептуалисту Рубинштейну ходить на митинги с Быковым и призывает учиться молчать в то время, когда на литературных вечерах принято во всеуслышание гордиться, что мы все еще длим и длим наш профессиональный разговор.
Нейтрализовать легко, и по-хитрому: достаточно назвать его культурологом, чтобы исключить из литературного обозрения, или писателем – чтобы доказанный им конец искусств не повлиял на творческие планы. Еще коварней представить Мартынова композитором, вот только сам он объявил, что композиторов больше нет.
Главное – в ожесточении не назвать Мартынова артистом: он признался, что его от этого слова тошнит.
К настоящему моменту Владимир Мартынов написал о кризисе всех известных видов искусств, кроме кино и макраме, а в некоторых из них изрядно отличился. Известно, что он автор саундтреков к более чем полусотне фильмов, в том числе мультипликационных, музыки на слова Велимира Хлебникова и освистанной в лондонских газетах оперы на либретто Данте, а также звукового оформления спектакля по прозе Владимира Сорокина, который Алиса Хазанова и Вениамин Смехов играют в московском «Политеатре». Но все это, понятно, ничто по сравнению с его специально сочиненной, исполненной и по исполнении сожженной музыкальной пьесой, благодаря которой, по убеждению Мартынова, в 1973 году от планеты Земля удалось отвести гибельную комету.
Выпускник Московской консерватории, он преподавал в Духовной академии Троице-Сергиевой лавры и имел опыт ухода из искусства, вылившийся в многолетнюю работу по реконструкции древней литургии. Выступал в спектакле о самом себе в рамках театрального проекта «Человек. doc» режиссера Эдуарда Боякова, записавшего Мартынова в число десяти избранных культурных героев современности. Женат на скрипачке и единомышленнице Татьяне Гринденко и то и дело организует с ее ансамблем «Opus posth» вечера-манифесты, во время которых учит публику не бояться Апокалипсиса.
Мартынова всюду презентуют композитором-минималистом, но сам он толкует минимализм по апостолу Павлу – мол, это все равно что не знать ничего, кроме Христа, причем распятого. Уточняя это определение, Мартынов говорит о соотношении ценностей, накопленных человеческой культурой: в какой-то миг ему открылось, что вся сложно архивированная человеческая мудрость не стоит главного.
Следование мысли Мартынова создает ощущение участия в поисках первопричины, единого корня бытия. В его минималистских книжках – а их в этом феврале стало девять – излагается одна мысль, играющая роль музыкального паттерна, так что книга вдруг запруживается приметами дачного быта, воспоминаниями об улицах детства, ассоциациями с когда-то прочитанным, исповедями о юношеской любви, ехидными комментариями к новостям, искусствоведческими замечаниями, а потом вдруг высушивается до звонкости главной, все это время не отпускавшей Мартынова идеи.
