Отар Кушанашвили - Не один
Поэтому мой совет – не смотреть ни в коем случае. Старший сын, который живет в Киеве, спросил меня: пойти? Запретил категорически.
Нет миссии у фильма – ни околофутбольной, ни футбольной, никакой. На волне популярности фанатской темы пиплу дали схавать. Съемочная бригада задумалась: почему бы нам сейчас не показать жестокие нравы, царящие в закулисье футбола? Почему не получить за это, скажем, триста тысяч долларов?
Я, кстати, тоже не ангел и был на поле, чтобы пнуть судью (речь об эпизоде, когда Кушанашвили выбежал на поле во время матча Евро-2004 Португалия – Россия, протестуя против удаления вратаря Овчинникова. – Прим. ред.). Но я выбегал на поле, чтобы пнуть судью за нашу Родину! Еще у меня есть шрам на носу – от армии остался. Но меня не позвали в этот фильм. Чтобы я, не дай бог, не затмил своей харизмой чьего-нибудь обезличенного родственничка.
Нет для Милдред счастья
Суггестии сейчас нет, вышла вся, она сейчас неуместна, как шансон в машине рокера, как водка в семь утра, как понедельники. Теперешний потребитель хочет дефиниций: то, что он собирается потреблять, это смешно, грустно или ужас какой-то.
Я ездил в гости к молодым журналистам, негаданно (дайте самую малость пококетничать) симпатизирующим мне, и одна девушка с голосом владычицы стихий из какого-нибудь крупнобюджетного фэнтези строго спросила меня, что значит понятие «суггестивность», и если я настолько хорош, чтобы не обращаться за помощью к Википедии, потребовала объяснить на примере на пальцах.
Задание легкое: мне ли, не единожды выпендривавшемуся пред дамами посредством элементарной демонстрации поверхностной эрудиции, пасовать? Я счел, что барышня любит поэзию, потому что этим термином очень любят щеголять поэтические критики. Ты читаешь элегию («Я дважды пробуждался этой ночью»), но думаешь не о прерывистом сне, не об одиночестве колючем, а о чем-то совершенно другом, и эти думы заводят тебя туда и не туда, приводят к удивительным резюме.
Но суггестии сейчас нет, вышла вся, она сейчас неуместна, как шансон в машине рокера, как водка в семь утра, как понедельники. Теперешний потребитель хочет дефиниций: то, что он собирается потреблять, это смешно, грустно или ужас какой-то.
В этом смысле совершенно непонятно, что писать о минисериале НВO «Милдред Пирс», где блистает Кейт Уинслет. Этот сериал из тех, что существенно уточняет картину миру, посему к просмотру обязателен.
Это лютая сага о разнесчастной женщине, к которой жребий совершенно бессовестно жесток, хроника беспросветных дней и безвоздушных ночей матери-одиночки, у которой муж навострил лыжи к любовнице, одна дочурка гибнет, а другая вырастает в сволочь, и счастью личному взяться неоткуда, ибо кругом дурни и трусы.
Семижильный не отошел бы от таких ударов, а Милдред отходит, у нее выбора нет, вернее, выбор один, днем и ночью, – пахать за семерых, страдать за десятерых.
Ну и какая тут суггестивность? Реквием, банальщина о том, как плохо женщине одной, только выедающие душу предательство и ложь есть в ее жизни.
Но тут главное не пропустить вот это: счастье не бывает безоблачным, его вообще нет, но жить надо так, как будто оно есть, иначе, зачем все.
«Сквер листву меняет, дочка подрастает.
И пустяк, что не наточены ножи».
Вот ради этого живет Милдред, знать не знающая, что такое суггестивность.
Я знаю, что это такое, но смысл жизни у меня тот же.
Прощайте, Иван Васильевич
Я знаю людей, которые не принимают Яковлева в культовой роли Ипполита из «Иронии», считая, что хроническая интеллигентность и даже некоторый аристократизм исполнителя его герою очевидно великоваты. Эти люди убеждены, что Яковлев был рожден для пьес Островского, где люди нервической наружности следуют формуле «Горя бояться – счастья не видать». Да, Юрий Яковлев сыграл роли, которые не боятся времени, но меня принял только потому, что я чрезвычайно развеселил его трактовкой образа Ипполита. Дескать, у человека без пяти минут благоверную уводят, а над ним все гогочут, нехорошо…
Может, Мастер подумал, что я узнал в Ипполите себя, и ему стало меня жалко.
Про таких, как Яковлев, у того же Островского написано «люди лучезарной незлобивости». Но эта незлобивость сочеталась с железной избирательностью, что проявлялась, когда ты задавал глупый вопрос: почему вы не снимаетесь? Глупый, потому что: а где? Демиурги не размениваются на «большие ржаки», в этом нет смысла, когда есть Вахтанговская Мекка.
Его выправка, его интонация сразу задавали общению высокий тон. В нашу единственную встречу говорили мы о высокохудожественных натурах, учителях, коллегах. Про Баталова, например, он сказал: «Присутствие этого человека в нашей жизни очень важно».
Это и про вас тоже, Юрий Васильевич, спасибо, что приобщили к Театру.
«Солнечный удар», совесть и злоупотребление
Я вчера посмотрел очередной огневой выпуск «Бесогона», только вчера посмотрел «Солнечный удар», потом, чтоб прийти в себя, я пересмотрел любимую «Неоконченную пьесу для механического пианино», – теперь вот сижу и думаю, когда выдающийся Н.С. Михалков уверовал в то, что высшие силы на его стороне.
В его новом фильме Бунина столько же, сколько совести у российских футболистов, в соцсетях устраивающих во время отпусков пир во время чумы. Тот этюд бунинский про ночную вспышку, про темные аллеи, где ах! – и от любви пороховым ожогом пропах – это «дунешь – рассыплется», а НМ снял энергичное кино про то, как Родину быдляк профукал.
Более всего НМ похож на музыковеда, который во время обычной встречи возьмет да спросит: «А знаете ли вы, что такое дарк-эмбиент?» – и ухмыльнется.
Он не из пугливых, напротив, его самоуверенности нет предела, людей, события, вещи он любит выборочно-избирательно, себя точно считает князем света. НМ – на пьедестале медийной славы уже лет сто, и кто бы что ни говорил, режиссер он выдающийся, мир картин его трехмерен, и он блестяще владеет приемами создания спроса на свои работы.
Даже на уровне интонации НМ далек от Бунина, как Дина Гарипова от Тины Тернер. У Бунина – отчаяние, недоумение, страх, сарказм, презрение к плебеям, Михалков же снисходителен, у него покровительственный конферанс, какая там прострация, он ведь знает ответы, он знает, как – без этого малодушного бунинского «сжав губы и подавив рефлексию» – сладить с этим миром тотального метафизического неуюта.
«Внемлите мне, дети мои!», «Я вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!» – но ведь и с автором этих претенциозных лозунгов, пиитом И. Северянином в свое время мало кто спорить хотел; ровно так же дело обстоит с НМ; «мало в нем было линейного, нрава он был не лилейного». Всяк в моей стране знает, что спорить, тем паче об идеологии, с НМ нет смысла – переспорит, да еще плюнет. Михалкову как будто принадлежит строчка: «А мне чужих стихов не надо, мне со своими тяжело».
Его фильм состоялся как высказывание, разумеется, программное, но не состоялся как ХУДОЖЕСТВЕННОЕ высказывание, и я, конечно, пожалею, что скажу это, но все же…
Штука в том, что на Земле нет ни одного белкового соединения, которое решилось бы остановить Михалкова, когда он начинает верить в собственное мессианство. При нем должны быть, как я себе представляю, смирные люди, тихие, как медитативные песенки какой-нибудь Шадэ.
У него конгениального собеседника нет очень давно, я б пошел, но, боюсь, он сочтет, что наши масштабы не соизмеримы. Это было бы смешно, когда б не было так грустно; прямые эфиры с Соловьевым да перепалка с Собчак – боюсь, общий смысл и того, и другого можно свести к одному знаменателю: я пророк, внемлите! И там, и там он говорит вещи вроде бы здравые, но почему-то всегда исключительно охранительного свойства.
И в новом фильме тоже нет сюрпризов: снова кажется, что НМ озвучивает зараз всех персонажей: и гренадера красного, и ледащего белого, и тонную даму, и даже шумливого ребенка – все эти люди будто говорят одним голосом.
Если у НМ что-то получается как у режиссера (а я обожаю его умение рассыпать по кадру притворно неглубокие детальки), он начинает отчаянно этим злоупотреблять. Так делают пииты-концептуалисты, сами себе кажущиеся ну очень глубокими: они берут слово, желательно поавантажней, и повторяют его до тех пор, покамест оно, затертое до невозможности, не потеряет всякий смысл, приобретая новый, комический.
Генеральный прием – общий план с крохотным, кажущимся пронзительно одиноким человечком далеко-далеко в глубине кадра – и беспременно под кататоническую музыку Артемьева, которая тоже напоминает, что режиссер транслирует не абы что, а высшую мудрость, режиссер, знаете ли, энигматичен и эзотеричен.
Михалков в буквальном смысле занимается трансмутацией идеи в чувство: кто-нибудь непременно – и непременно озабоченно – вглядывается в разом манящую и пугающую даль, туда же мчит поезд и уплывает пароход. И все многозначительно, все неспроста, ведь он и вправду мастер по части многоговорящих деталей, но деталей так много, что не понять, почему пароход не идет ко дну, будучи перегруженный ими по самую ватерлинию.
