Наоми Кляйн - Доктрина шока. Становление капитализма катастроф
Филантропическая деятельность Джорджа Сороса в Восточной Европе, в частности оплата путешествия Сакса по этому региону, противоречива. Несомненно, Сорос стремился поддержать демократизацию в странах Восточного блока, но одновременно у него была и корыстная заинтересованность в экономических реформах, сопутствующих демократизации. Один из самых могущественных торговцев валютой в мире, Сорос получал большую выгоду от того, что страны вводили конвертируемую валюту и устраняли контроль движения капитала, а когда государственные компании выставлялись на продажу, он был одним из потенциальных покупателей.
Сорос мог совершенно законно получать доходы непосредственно от тех рынков, которые он — в качестве благотворителя — помогал открывать, но это бы выглядело не совсем красиво. Какое то время он боролся с этим конфликтом интересов, запрещая своим компаниям вкладывать деньги в те страны, где активно действовали его фонды. Однако к тому моменту, когда на продажу была выставлена Россия, он уже не мог сдержаться. В 1994 году он объяснил, что его политика «изменилась, поскольку в этом регионе действительно развиваются рынки и я не имею ни малейших причин или права лишать мои фонды или моих акционеров возможности вкладывать сюда деньги или же не позволять этим фондам владеть компаниями в этих странах». Сорос уже приобрел, например, долю в приватизированной телефонной компании в 1994 году (это вложение денег оказалось крайне неудачным) и часть большой польской компании, производящей продукты питания [711]. Сразу же после падения коммунизма Сорос, при помощи Сакса, одним из первых подталкивал страны к экономическим преобразованиям посредством шоковой терапии. Однако в конце 90‑х он явно переменил точку зрения, став одним из ведущих критиков шоковой терапии и поддерживая своими фондами неправительственные организации, которые занимаются предотвращением коррупции до начала приватизации.
Но это понимание пришло к Соросу слишком поздно, чтобы уберечь Россию от стремительно развивающегося капитализма. Благодаря шоковой терапии Россия открылась для «горячих денег» — кратковременных спекулятивных инвестиций или торговли валютой, которые приносят большие доходы. И благодаря таким интенсивным спекуляциям в 1998 году, когда Азию охватил финансовый кризис (см. главу 13), Россия осталась совершенно беззащитной. Ее и без того неустойчивая экономическая система окончательно развалилась. Народ во всем винил Ельцина, и его рейтинг упал до невозможно низкого уровня — 6 процентов [712]. Будущее многих олигархов опять оказалось под угрозой, но очередной крупный шок помог спасти экономический проект и избавиться от угрозы наступления подлинной демократии в России.
В сентябре 1999 года страну потрясла серия ужасающих террористических актов: совершенно неожиданно, ночью, были взорваны четыре многоквартирных дома, из–за чего погибло около 300 человек. Дальнейший сценарий слишком знаком американцам по 11 сентября 2001 года: все прочие политические вопросы были сняты с повестки дня под действием единственной силы в мире, которая способна выполнить такую работу. «Это был такой самый примитивный страх, — объясняет российская журналистка Евгения Альбац. — Внезапно оказалось, что все эти споры о демократии, об олигархах — ничто по сравнению со страхом погибнуть в собственной квартире»[713].
Человеком, которому поручили выследить и поймать этих «зверей», был премьер министр России, холодный и как бы таящий в себе неуловимую угрозу Владимир Путин [714]. Сразу же после взрывов домов, в конце сентября 1999 года, Путин подверг Чечню атакам с воздуха, причем те районы, где проживало гражданское население. На фоне терроризма тот факт, что Путин 17 лет проработал в КГБ — а это был самый ужасный символ коммунистической эпохи, — внезапно стал гарантией безопасности для многих россиян. Алкоголизм делал Ельцина все менее дееспособным, на этом фоне защитник Путин казался его идеальным преемником в качестве президента. 31 декабря 1999 года, когда война в Чечне опять остановила все серьезные дискуссии, несколько олигархов организовали тихий переворот, отстранив Ельцина и посадив на его место Путина без процедуры выборов. Прежде чем отойти от власти, Ельцин, подобно Пиночету, потребовал для себя гарантию неприкосновенности. Став президентом, Путин первым делом подписал закон, освобождавший Ельцина от любого уголовного преследования, будь то обвинение в коррупции или расстреле защитников демократии, произошедшем под его руководством.
Ельцин больше похож на продажного шута, чем на грозного диктатора. Но его экономическая политика, а также войны, которые он вел для ее защиты, заметно увеличили списки убитых в крестовом походе чикагской школы, списки, которые постоянно пополнялись начиная с Чили 1970‑х годов. Кроме случайных жертв переворота в октябре 1993 года, в Чечне погибло примерно 100 тысяч гражданских лиц [715].
Однако самая ужасная бойня, начатая Ельциным, происходила медленно, но количество ее жертв куда выше — это жертвы «побочных эффектов» экономической шоковой терапии.
При отсутствии серьезного голода, эпидемии или войны никогда столько бедствий не выпадало на долю людей за столь короткое время. К 1998 году более 80 процентов русских колхозов обанкротилось, примерно 70 тысяч государственных предприятий было закрыто, что породило массовую безработицу. В 1989 году, до применения шоковой терапии, два миллиона людей в Российской Федерации жили в бедности, зарабатывая менее четырех долларов в день. К тому времени, когда шоковые терапевты назначили свое «горькое лекарство» в середине 1990‑х, по данным Всемирного банка 74 миллиона россиян жили за чертой бедности. Это означает, что «экономические реформы» в России привели всего за восемь лет к обнищанию 72 миллионов людей. К 1996 году 25 процентов россиян — почти 37 миллионов — жили в состоянии отчаянной бедности [716].
Хотя в последние годы миллионы россиян выкарабкались из нищеты, преимущественно благодаря росту цен на нефть и газ, слой крайне бедных остается постоянным — со всеми болезнями, сопутствующими этому состоянию. Жизнь при коммунизме в переполненных и не всегда отапливаемых квартирах была достаточно убогой, однако россияне, по крайней мере, имели жилье; в 2006 году правительство признало, что в России количество бездомных детей достигает 715 тысяч, а по подсчетам ЮНИСЕФ их количество равно 3,5 миллиона [717].
Во времена холодной войны массовый российский алкоголизм на Западе считали признаком того, что жизнь при коммунизме крайне убога и русским нужно пить много водки, чтобы ее переносить. Но в эпоху капитализма потребление алкоголя в России возросло вдвое, кроме того, россияне прибегают и к более серьезным средствам. Александр Михайлов, глава службы по борьбе с наркотиками в России, говорит, что число наркоманов с 1994 по 2004 год выросло на 900 процентов и превысило 4 миллиона, из них многие употребляли героин. А эпидемия наркомании влечет за собой еще один род медленного умирания: в 1995 году наблюдалось 50 тысяч ВИЧ инфицированных россиян; всего за два года их число удвоилось, а 10 лет спустя, по данным ЮНЭЙДС, количество ВИЧ инфицированных в России достигло почти одного миллиона [718].
Кроме такого медленного умирания есть и быстрые виды смерти. Как только в 1992 году началось действие шоковой терапии, и без того высокий показатель самоубийств в России начал расти; к 1994 году, в разгар ельцинских «реформ», он стал почти вдвое больше по сравнению с показателем восьмилетней давности. Убийства среди россиян тоже заметно участились: к 1994 году количество преступлений с применением насилия увеличилось более чем в четыре раза [719].
«Что дали последние 15 преступных лет нашей Родине и нашим людям? — спрашивал ученый Владимир Гусев на демократическом митинге 2006 года. — Годы преступного капитализма убили 10 процентов нашего населения». Действительно, Россия теряет около 700 тысяч человек в год. Между 1992, первым годом шоковой терапии, и 2006 годом население сократилось на 6,6 миллиона [720]. 30 лет назад Андре Гундер Франк в письме к Милтону Фридману обвинял его в «экономическом геноциде». Сегодня многие россияне говорят о постепенном исчезновении своих сограждан теми же словами.
Эта запланированная нищета выглядит особенно гротескно потому, что богатство, накопленное элитой, напоказ выставляется в Москве как нигде в мире, за исключением некоторых нефтяных эмиратов. Сегодня в России богатство настолько стратифицировано, что богатые и бедные живут как будто даже не в разных странах, а в разных столетиях. Одна эпоха царит в центре Москвы, быстро превращающемся в футуристический город греха, где на черных мерседесах разъезжают олигархи, окруженные тренированными наемными телохранителями, город, днем соблазняющий западных дельцов привлекательным инвестиционным климатом, а ночью — проститутками. И есть зоны иной эпохи, где 17 летняя девушка на вопрос о ее надеждах на будущее отвечает: «Трудно говорить о XXI веке, когда сидишь и читаешь книгу при свете свечи. XXI век ничего не значит. У нас тут XIX век»[721].
