Иван Толстой - Отмытый роман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ
Многих читателей Гринберг неприятно удивил, поместив во втором номере альманаха то самое пародийное стихотворение Набокова, передразнивавшее топорные обратные переводы «Нобелевской премии». Публикация едва не погубила сам альманах. Борис Филиппов рассказывал Струве в письме 3 июня 1961 года:
«Ну, а сиринская гнуснейшая пародия на „Нобелевскую премию“ возмутила и меня, и жену, и многих еще. И притом – этот мерзавец Набоков еще припутал сюда свою „Лолиту“ – „бедную“ свою прельстительницу всего мира – девочку... Но вот результат: первая книга „В. Путей“ была куплена одной организацией (для переправки в СССР. – Ив. Т.) в количестве 400 экз., а вторая только в количестве 50 – и только из-за наличия там набоковских стихов... Если бы не 57 Мандельштамов, то не купили бы и одной книжки. Это я ему (Гринбергу. – Ив. Т.) напишу на днях. О том, как многие возмущены набоковской гадостью».
Подводя итог эмигрантскому восприятию «Доктора Живаго», Лазарь Флейшман на Пастернаковской конференции в Стэнфорде в октябре 2007 года говорил об огромном значении самого появления в печати русской неподцензурной книги:
«Отклики на выступления позднего Пастернака в русском Зарубежье были далеки от сусального славословия. Они отражали стремление уловить и осмыслить всю парадоксальность и сложность пастернаковских идей. И наиболее важным было то, что эмиграция, действительно, проникалась философской позицией поэта, его призывом стать „поверх барьеров“. Под прямым воздействием романа даже такие организации, которые своим возникновением обязаны были стратегическим расчетам „холодной войны“, все более стали руководствоваться пастернаковскими идеями, в корне противостоявшими самой сущности политической пропаганды. Я имею в виду в первую очередь Центральное Объединение Политических Эмигрантов, приступившее с конца 1958 года к изданию альманаха „Мосты“. Характеризуя новую ситуацию, сложившуюся вследствие появления пастернаковского романа, журнал „Свобода“ приходил к выводу: „В свете творчества Пастернака особенно ясно, что эмигрантская литература не экзотическое явление, оторванное от русских корней и связанное только с изолированным мирком. Теперь ясно: эмигрантская литература – это русская литература, созданная в условиях свободы и изгнания. Подспудная литература – это русская литература, созданная в условиях писательского подполья. Только советская литература, литература социального заказа – и не русская, и не литература“.
Таким образом, брожение, вызванное Пастернаком и его романом, обусловило значительный рост самосознания русского Зарубежья. История восприятия «Доктора Живаго» и позднего Пастернака в среде эмиграции позволяет оценить роль, которую сыграл поэт в преодолении бездны, разделявшей две половины русской культуры».
Сыграл свою роль Пастернак и в судьбе советско-американских отношений, начавших было складываться после ХХ съезда, фестиваля молодежи и студентов, запуска спутника. Прозаик Николай Нароков считал, что проиграли обе стороны:
«Баланс всей пастернакиады несомненен: в пассиве – потеря капитала, собранного политикой культурного сближения, а в активе... в активе – только убитая муха» (Новое русское слово, 2 января 1959).
В марте 1959 года Инюрколлегия известила Пастернака о том, что на его счетах в Швейцарии и Норвегии (специально открытых для него Фельтринелли) накопилось 800 тысяч долларов. По совету Ивинской Борис Леонидович обратился к Поликарпову с просьбой позволить ему получить часть этих денег, выделив при этом 10 тысяч долларов Литературному фонду, где он продолжал состоять. Ответ Поликарпова был категоричен: полностью отказаться от каких-либо денег, но перевести все гонорары в Москву и передать их во Всемирный совет мира.
«Дорогая Жаклин, – писал Пастернак 17 апреля, – неотвратимая и злополучная новость. Под видом „примирения“ со мною государство хочет присвоить плоды, которые приносят мои работы во всем свободном мире. (...) Насколько возможно, я буду отказываться подписать неограниченное право нашего Государственного банка на все будущие и настоящие суммы, размеры и местонахождение которых мне даже неизвестны. Дело вовсе не в том, что я хотел бы скрыть деньги от их грязного, хитрого вынюхивания! Все мое существо восстает против подобной расписки, против этого договора Фауста с Дьяволом о своем будущем, обо всей божественной благодати, которую невозможно предвидеть, против ужасной системы, которая захватывает и подчиняет живую душу, делая ее своею собственностью, системы еще более отвратительной, чем былая крепостная зависимость крестьян».
Пастернак влезал в новые долги у друзей, попросил деньги у немецкого корреспондента Герда Руге (который издал в 1959-м его фотобиографический альбом), предлагая получить долг у Фельтринелли, и под давлением Ивинской согласился получать западные гонорары рублями по частным каналам.
Зная о финансовых трудностях писателя, власти продолжали свои политические двухходовки. Тамара Иванова вспоминает, что в эту пору ей позвонила по телефону Ивинская с просьбой немедленно вызвать Пастернака с соседней дачи для неотложного разговора. Своего телефона у Бориса Леонидовича не было. Оказалось, что он получил приглашение в шведское посольство, но Ивинской объяснили, что если он откажется и не пойдет, ему уплатят гонорар за перевод «Марии Стюарт» Словацкого и издадут сборник стихотворений, задержанный в печати два года назад.
Пастернак послушался. Обещания властей в очередной раз оказались ложью. Впрочем, Борис Леонидович знал о них непосредственно от Ивинской. Насколько точны были ее вести, теперь уже не скажет никто. Но то, что ее значение и активность после Нобелевской премии возросли, бросается в глаза. На 1959 год приходится пик ее влияния в пастернаковских делах.
2 февраля Борис Леондович написал длинное и важное письмо Фельтринелли, включавшее список людей, кому предназначались различные выплаты. Письмо было вложено в послание к Жаклин и, как обычно, передано Ивинской для отправки. Ольга Всеволодовна оба письма прочитала и сообщила журналисту Джузеппе Гарритано, что, по желанию Пастернака, Фельтринелли должен выплатить ему две тысячи долларов. Уезжавший в Европу Гарритано пришел в ужас и потребовал, чтобы его имя было из этого списка немедленно вычеркнуто. Чего именно он испугался, неясно, – то ли подозрительности Фельтринелли, который многих ревновал к Пастернаку, то ли каких-то претензий политического характера. Не дав Ольге Всеволодовне согласовать это изменение с Пастернаком и не пустив ее, из-за цейтнота, в Переделкино (что опять-таки известно исключительно со слов Ивинской), Гарритано уехал. Ольга Всеволодовна рассказала Борису Леонидовичу о реакции Гарритано, но ничего не сообщила о том, что она по собственной воле написала при этом в Париж, требуя у Жаклин остановить пастернаковское письмо к Фельтринелли и не отсылать его – такова, якобы, воля Пастернака.
Узнав через два месяца, 4 апреля 1959 года, что его письмо Милана не достигло, Борис Леонидович сетует:
«Дорогой, большой и благородный друг, к грустным событиям последнего времени добавляется большое горе, вызванное тем, что, как я подозреваю, мое длинное январское письмо, которое я написал Вам и Вашей матери, уважаемой и восхитительной синьоре Джаннализе Фельтринелли, каким-то образом заблудилось и пропало.
(...) Ваше прекрасное издание романа по-русски полно опечаток, значительной части которых можно было бы избежать, если бы редактирование было поручено мадам де Пруайяр, которая прекрасно знает текст не только как славистка, которая принимала участие во французском переводе романа, но, кроме этого, она располагает просмотренными и выправленными мною рукописями».
И здесь Пастернак никак не отваживается потребовать от Фельтринелли корректного издания, сдает свои авторские позиции, проглатывает оскорбление, нанесенное многочисленными опечатками, провальное издание называет «прекрасным».
«По естественному ходу событий во время наших встреч, – продолжает он, – она (де Пруайяр. – Ив. Т.) стала участником моих планов, которые я ей доверил, и, получив от меня рукописи, взяла на себя тяжкую обязанность быть моим единственным и полноправным доверенным лицом. В этом нет никакого обидного предпочтения ни перед кем из других моих друзей, никакого недовольства или осуждения кого бы то ни было другого. Я хочу, чтобы в течение моего долгого бездействия, невозможности влиять на ход дела, выбирать, сноситься, пользоваться плодами Вашей деятельности и моей мысли, в то время, пока я не могу узнавать о результатах всего этого и даже сметь или хотеть узнать о них, я желал бы, чтобы обе ваши роли, Ваша и ее, были четко и целесообразно разделены. Я хочу, чтобы Вы продолжали получать свою часть по договору за переводы романа (с той же двойной выгодой для меня, моральной и материальной), или чтобы Вы воспользовались любым новым соглашением, какое Вам захочется заключить с м-м де Пруайяр с ее согласия и по ее праву. И я хочу, чтобы мадам Вам заменила меня, чтобы она возместила меня в той отчетности, которую Вы сами сочтете необходимой, в обсуждении вопросов использования денежных средств или нужного совета по поводу Ваших новых планов. Потому что временно (и это продлится еще очень долго) я не существую ни для нее, ни для Вас, Вы должны забыть, что был человек, который носил это имя, Вы должны стереть его из памяти.
