Витаутас Петкявичюс - Корабль дураков
… Сейчас и caмыe большие моралисты видят, как быстро все проходит, как быстро все вокруг портится и вызывает неполадки, чувствуют, что до послезавтра не останется ничего, кроме одного человеческого свойства — неuзлечимой посредственности. Только у посредственности (сегодня) есть перспектива дальнейшего существования и размножения — это люди будущего, единcmвенные, кomopыe выживут. «Будьте такими, как они! Будьте посредственностями!» — вот что велит единственная (созданная нашими политиками) мораль, еще имеющая (какой–то) смыслм к которой (сегодня) еще прислушиваются. Но как трудно провозглашать эту мораль посредственности. Ведь посредственность никогда не осмелится признаться, кто она такая и чего хочет. Поэтому и кричит о чувстве меры достоинстве, о долге и любви к ближнему».
Что есть демократия без морали? Это церковь без Бога. Это институты государственной власти без обязанностей по отношению к своимгражданам. В конце концов, это не государство, а только его имитация, пародия. Не человек государству, а государство должно служить человеку. В моральном отношении мы уже несколько раз проиграли периоду большевизма. Этот факт будут изучать грядущие поколения. Идея социализма без ее сталинских или брежневских перегибов была и остается основным условием сохранения человечества. Ее не заменит никакая теория либерализма или социального дарвинизма. Старость должна быть обеспеченной и почитаемой, молодежь надо учить и воспитывать, богатый, хочет он того или нет, обязан делиться с продающим ему свои рабочие руки человеком. Иного пути нет.
Партии, создаваемые посредственностью под одного лидера или на одну избирательную кампанию, суть не что иное, как духовная нищета какого–нибудь рвущегося к власти клана, следствие отсутствия идей. Всевозможные блоки и союзы только подтверждают это правило, так как зло всегда организованно. Глобализация — это та же самая некогда провозглашенная большевиками мировая революцияи диктатура пролетариата или фашистский «новый порядок». Сегодня имя этой аморальной мясорубки — глобализация, более точно американизм, по Библии — Золотой телец, а в нашей обычной жизни дикий капитализм.
Поговорите с каким–нибудь социал–либералом, либерал–демократом или социал–клизматиком — название значения не имеет, — он сам не знает, что это означает, но он очень активно создает такой клан и продумывает, как лучше пробраться к власти. Как это похоже на офицеров, которые сбрасывают погоны и идут служить рядовыми за длинный доллар, изображая из себя патриотов, исполняющих свой долг перед родиной. Они не столь глупы, чтобы идти на помощь малым и слабым, добивающимся свободы, поскольку у них нет денег, чтобы заплатить. Такая извращенная милитаризация государства осуществляется за счет обнищания соотечественников. Это иностранный легион, носящий литовскую униформу.
Американский гангстеризм, империя доллара, насилие, кулы сверхчеловека (супермена) не спасет от духовной пустоты. (такими «идеями» возникали, росли и распадались все империи, стирая с лица земли только малое. Такому исчезновению может оказать сопротивление только творческое начало в человеке, его желание остаться великим и по своим творческим возможностям уподобиться Богу. Природа не терпит бесцельного накопления. Ей необходимо равновесие. Неумеренный избыток в одной части общества обязательно приводит к взрыву ограбленной.
Духовность — это не какая–то придуманная церковью загробная жизнь. Духовность — это нынешний день, это возможность человека трудиться, созидать, совершенствоваться и совершенствовать все вокруг себя. Это гармония с окружающим миром. Как идеология капитализм обречен, а так называемая циничная западная демократия, с ее доведенным до совершенства культом секса, есть не что иное, как капельница для продления агонии деградирующего человечества. Законы больших чисел не сделали человека более совершенным. В истории все шло наоборот: совершенствуя себя, человек совершенствовал общество.
Подобные мысли владели мной еще после того, как я написал свой первый рассказ. Политика вторглась в мою жизнь силком, каждый раз давая повод проверить справедливость своих убеждений. Я старался от нее избавиться, но, изгнанная в дверь, она часто возвращалась в мою жизнь через окно. Поэтому во время работы в Сейме я не связывал политику с моралью, считал ее чем–то близким к духовной нищете, которую следует лечить общечеловеческими ценностями, а не политическими лозунгами.
Часто, поднявшись на трибуну, я агитировал своих и чужих:
— Уважаемые, какая разница, кто представляет законопроект?
Гораздо важнее знать, нужен ли такой закон обществу, облегчит ли он людям жизнь или, напротив, сделает ее труднее. Если вам не по душе я или мой коллега, будьте справедливыми вы и сами представляйте проект Сейму.
Иногда нам удавалось чего–то добиться, мы начинали думать все вместе, в деловом настрое, но являлся какой–нибудь Ландсбергис или хищная Юкнявичс не, раздавал какие–то записочки, и снова начинался такой балаган, что тошно было слушать. Страсти раскалялись, глаза стекленели, а когда начинали расходиться, ни о чем не договорившись, никто уже не понимал, кому это было нужно и в какой политической баталии он участвовал. Поэтому к заседаниям Сейма я стал относиться как к какой–то беде. Я уверился в одном: на следующий срок меня сюда никакими калачами не заманишь. Такое решение принесло мне большое облегчение и предоставило какое–то время на творческую работу. Я перестал зависеть от какого–либо клана, стал внимательно наблюдать за своими коллегами, изучать их биографии. Могу поклясться всеми святыми, что ни одна из них не соответствует публикуемой ими в газетах лжи. Чем больше этим людям чего–то недостает в личной жизни, тем больше они придумывают о себе для публики.
Когда правые, защищая «левого» ставленника ДПТЛ Линкявичюса, стали собирать подписи под представлением о моей интерпелляции, у этой новой политической коалиции ничего не вышло. Никто из председателей комитетов под ним не подписался. Но меня пригласил немного «припалецкuсанный», несколько «прикаросасованный» и основательно «подкuркuласованный» изобретатель той новой политики — Бразаускас. Он в очередной раз подтвердил идентичность желаний и поползновений своих и Ландсбергиса.
Как нарочно, в тот день я получил сборник своих рассказов, изданный на японском языке, очень этому радовался и вовсе не думал, что могу смешать президенту все карты почти сложившегося пасьянса. Он долго шарил взглядом по столу, листал книгу, снова искал то, чего не терял, но «обстоятельства и высокие обязанности» вынуждали его говорить то, чего он пока еще не продумал:
— Ты талантливый, способный, тебя ценят за рубежом… Особенно немцы… Но тебе надо подать в отставку…
— Почему? — Мне стало его жалко, как человека, занимающегося самоистязанием.
— Ты чересчур произвольно интерпретируешь проблемы обороны. — Основные направления по этим проблемам мы обсуждали вместе. — Но ты не вписываешься в наши рамки…
— Что это означает в политическом смысле? Меня выбирали люди, члены комитета… Вы же беспартийный… Значит, появились какието новые, нам еще не известные рамки Президентуры?
— И да, и нет, но ты подавай в отставку.
Словом, ты очень хорош, но для нас будешь еще лучше, если отвалишь в сторону. Это шедевр мышления Бразаускаса, который требовал одного и того же от Шлежявичюса, Вайтекунаса, Григаравичюса и от меня.
— Я подумаю, хотя Ваша просьба не имеет для меня никакого значения. Я воспринимаю ее как дружеский совет.
Приглашенные им в свидетели Киркилас, от которого он никак не может избавиться, и его поверенный по партийным делам Березовас молчали, как коровы во время дойки. Не дождавшись их мнения, я поднялся и ушел. Березовас вышел следом в приемную и подбодрил: — Ты правильно ответил.
— Чье это мнение?
— Я не знаю, но Линкявичюс становится невыносимым.
— Еще проще, он всех нас сношает, но ему это позволяет Бразаускас.
Киркилас сориентировался только на следующий день и стал прикладывать свои обезболивающие примочки:
— Потерпи, пока все пройдет.
— А если я не хочу больше терпеть?
Он глядел на меня, моргал и не мог понять, как это не потерпеть ради карьеры. Сквозь дым, идущий из его трубки, на его личике можно было прочитать: «Витаутас, ведь небо принадлежит страждущим»! Ну настоящий политический мученик, социал–мазохист. Даже сорвавшись с цепи, не захочешь такому дать оплеуху.
Линкявичюс торжествовал.
— Ну как, жарким был разговор? — спросил он, весь сияя. — Ты за дверью подслушивал?
— Нет, но я…
— Он попросил меня остаться.
— Я так и думал.
— Что ты думал?
— Что нам обоим не хватит решимости. — Так думал фаворит о своем патроне. Такой вседозволенности, такого нахальства встречать еще не приходилось: сидит в чужом навозе, отогрелся и чирикает, как большой.
