Станислав Рассадин - Книга прощания
Оба, и поэт, и начальник, чутко восприняли, каждый по-своему расценив, признак и привилегию внутренней свободы - легкое дыхание. Не столько самих по себе «оттепельных» пятидесятых – шестидесятых, сколько мечту о независимости, всегда отличавшую русского интеллигента. Что опять же лучше всех понял ироничный Самойлов:
Не пишу тебе рецензий,
Как Рассадин Станислав,
Но без всяческих претензий
Заявляю, что ты прав,
Создавая эту ленту
Не для всяких м…,
И тебе, интеллигенту,
Слава, Миша Козаков!
Собственно, ничего неожиданного (не считая неожиданностей, которыми нас одаряет любой талант) не было в появлении «Покровских ворот» – при козаковском-то чувстве юмора, явленном в «Соломенной шляпке», в «Льве Гурыче Синичкине», в переделке «Тетки Чарлея», при его любовании актерским шалопайством. Из любимых историй – как Москвин со своим братом Тархановым – старики! – однажды, донага растелешась, позвонили в дверь Книппер-Чеховой, когда же та отворила, братья лежали возле ее порога и приговаривали, рыдая: «Мы подкидыши, мы подкидыши…» Или – это уж он видел сам – как элегантнейший «фрачник» Кторов, тоже сильно немолодой, идет от подъезда МХАТа сквозь толпу поклонниц и, с безупречно склоненною головой, с неподдельно светской улыбкой, повторяет под нос: «В ж…, в ж…, в ж…!» А очарованным дамам, конечно, слышится: «Спасибо, спасибо, спасибо!»
Шалопайство, коему сам Козаков отдал-таки обильную дань в прежней жизни, – это сниженный, бытовой, фамильярный образ вожделенной свободы от обстоятельств. Образ раскрепощенности. Той же легкости. Может быть, шарж на них, но если и так, то – дружеский. И тем паче, пожалуй, кого-нибудь – нет, не то чтобы поражу, однако добавлю нечто существенное, процитировав вновь письмо.
Лет пятнадцать назад, когда я писал о Козакове книжку и, находясь в отлучке, попросил его высказаться насчет роли Джека Вердена из телефильма «Вся королевская рать» по роману Р. П. Уоррена – о его самой-самойроли, – он ответил:
«…Теперь про Джека Вердена. Он ведь американский Гамлет. Оба, и в первую очередь Гамлет, мои НЕДОСЯГАЕМЫЕ идеалы. Оба умны, добры, оба сознают собственное несовершенство и терзаются этим, оба образованны, оба не делают карьеры и не могут ее сделать. Оба моногамны в любви…
Гамлет тем не менее чувствует себя человеком № 1 в этой заварухе, именуемой жизнью. Джек – нет. Он в силу все той же рефлексии понимает, что ему нужен рядом человек сильнее, действеннее его самого, и он ищет его в Хозяине, как я искал в Ефремове, в Эфросе. Поэтому так страшны у ведомых разочарования в ведущих».
К слову: вот почему Козакову, практически сорежиссеру фильма, было так важно уговорить сыграть роль Хозяина, губернатора Вилли Старка, Павла Луспекаева, которого обожал. К несчастью – для Козакова и фильма, – «Паша» умер во время съемок.
Но дальше:
«…Джек был как личность, как человек много, много выше, сильнее, умнее и т. д. – меня. У меня есть его черты – но я, увы, не он. Его анализ себя не саморазруши- телен, мой, за исключением редких часов эйфории, стал с годами болезненным, ибо главный счет у меня – к себе, и я не могу, как ни стараюсь, его оплатить. Мой самоанализ парализует меня… У меня такое ощущение, что от страха перед жизнью я просто-напросто окончательно поглупел, хотя ведь дураком себя не считал, но теперь и в этом засомневался. Я хотел бы быть Джеком, но вижу теперь трезво и ясно, что кишка тонка… О Гамлете и не заикаюсь…
Говорю это Тебе, как на духу».
Каков?
«Новейший самоучитель» – так в «Мудреце» Островского подписал гусар-шалопай Курчаев свою карикатуру на дядюшку-дурака. «Новейший самомучитель» – мог бы подписать Козаков этот безжалостный автопортрет.
Линия его жизни – на удивление ломаная; просятся на язык однокоренные слова: разлом, перелом, порою даже – надлом. Да. Будучи по природе – и отчасти вопреки зависимой актерской профессии – самостроителем…
Впрочем, прервусь. Подчеркиваю это «само», слегка оспаривая легенду о детстве, словно бы навсегда обеспечившем сугубую интеллигентность, а то даже избранничество. Мол, как же иначе, ежели в доме отца-писателя бывала Ахматова, друзьями дома были Зощенко, Шварц, Эйхенбаум, Мариенгоф?… То есть – в самом деле бывали и были, но не стоит лепить скульптурную группу: скажем,
Анна Андреевна Ахматова – и вдумчивый, тихий, благоговейно внимающий мальчик, прямо Мария у ног Христа. Мальчик был как мальчик, «Мишка с канала Грибоедова», балованный, эгоцентричный, и тут уж вышло, скорей, по тому же Давиду Самойлову: «И это все в меня запало, и лишь потом во мне очнулось».
Так вот, будучи самомучителем-самостроителем, Козаков, во всяком случае на придирчиво-поверхностный взгляд, порядочно-таки наглупил. Наломал дров.
Еще юным, выпрыгнув из родного гнезда, из МХАТа, чье училище закончил и где его ждали с обещанием ролей в репертуаре, ушел к чужому дяде, к Охлопкову, чтобы сыграть Гамлета. Сыграв и прославившись, опять бросил надежное место и, вопреки уговорам («Вам что, Миша, нужно, чтобы прибавили зарплату? Говорите прямо. Прибавим»), подался к сверстникам, в «Современник», где долгое время маялся на положении ефремовского дублера, глотая обиды и приучаясь терпеть: «Публика шла в расчете на Олега, а выходил и уже выходом своим разочаровывал ее я». Особо запомнилось, что, когда в СССР приехал Эдуардо де Филиппо и пришел посмотреть постановку своей пьесы «Никто», Ефремов, давно забросивший надоевшую роль, отстранил выгравшегося в нее дублера и вышел перед автором сам.
Наконец настанет черед дублера стать первачом – вопреки демократической озабоченности «основателей» вопросами социальной справедливости (когда в театре появится пьеса Аксенова «Всегда в продаже», сулящая громовой успех, случится такой диалог: «- Олег, а не жирно будет Козакову? В прошлом сезоне – Сирано, теперь – Кисточкин?… – Жирно. А что делагь? Это роль Козакова»), Но годы спустя он не смирится с инерцией, настигавшей и эту славную труппу. Будет краткое пребывание во МХАТе, где уничтожат его «Медную бабушку». Продолжительный период на Малой Бронной, главные роли в великих спектаклях Эфроса – и…
Угадали. Уход. Разрыв.
А пресловутый отъезд в Израиль (сразу после премьер- ного показа «Тени» с горько аукнувшейся финальной фразой: «Аннунциата, в путь!», так похожей на «Карету мне, карету!» эмигрирующего Чацкого), то, что я, признаюсь, воспринял как личное горе? Даже не столько из-за самой по себе разлуки: времена уже были не те, в которые мы – как «в крематорий» – провожали Коржавина. Или Галича. Не верилось, что Козаков проживет без российского зрителя, эгоистически выражаясь, без нас.
В одном из писем, присланных «оттуда» (цитирую с позволения автора, снова не посягая на то, чтобы сделать выжимку-выемку, хотя и эти несколько убористых рукописных страничек – даже не само по себе письмо, а всего лишь его постскриптум, приписка!), он возражал, спорил, объяснялся:
«Напишу кое-что о герое Твоей книги, которая с Божьей помощью выйдет в 92 году. («История актера моего поколения»; вышла в 93-м. – Ст. Р.)
Умоляю Тебя, Стасик, и Ты тоже не воспринимай то, что я пишу, как желание в чем-то Тебя подковырнуть. Я ведь тоже имею право на полноту суждений о чем бы то ни было, и мой пиетет по отношению к Тебе вовсе не означает, что я должен что-то утаивать от Тебя, стараясь подстроиться и подладиться к Тебе. Хотя мне кажется, что герой Твоей книги вообще-то терпимее автора в принципе. Это и мой плюс и мой порок одновременно.
Да, Ты прав: на первый взгляд «герой» действительно не смотрится в отъезде. И в глазах читателя, да и в Твоих авторских глазах. Но Татьяна умудрила штуку и вышла замуж за генерала, и, если Ты внимательно прочтешь свою книгу, Ты поймешь, что он, герой ее, и должен был поступить КАК-ТО в предлагаемых обстоятельствах, которые ему уготовил режиссер.
Теперь – КАК? Самый легкий и красивый финал – смерть от удушья, такая, знаешь, эффектная развязка в стиле Блока, Высоцкого, Даля, Миронова…
Надо Тебе сказать, он, этот финал, был возможен. Я, грешный, много думал о нем, начиная с 86-го года. «Пиковая дама» (о ней – позже. - Ст. Р.), депрессии, пьянство, отъезд Регины, а главное, предощущение, затем ощущение смены эпох и непонимания, как жить, как и зачем работать в том направлении в искусстве, в котором я умею и люблю работать… Все это к тому же совпало с возрастными изменениями во мне, затем с потерей круга друзей, с переменой отношений у оставшихся в живых, переменой абсолютно объективной, ибо менялась сама жизнь, и не в лучшую для нас сторону. Все, что когда-то доставляло радость, все эти творческие вечера с последующими дружескими попойками, разговорами, юмором и т. д. – все это когда-то казалось важным и было важным, для меня во всяком случае, – все эти премьеры в театрах, в домах кино, газетные рецензии, встречи со зрителями, потеряло все это какой бы то ни было смысл, выродилось в «презентации», куда зазывались иностранные продюсеры, чтобы они потом увезли куда-нибудь подальше из опостылевшего и нищего Союза, куда угодно, хоть в Новую Зеландию!
