Александр Блок - Том 7. Дневники
Все это — констатированье. «И во всем этом виноваты (если можно говорить о вине, потому что и в вас кто-то виноват) — вы отчасти. Нам нужна была каша, а вы нас кормили амброзией».
«Я каждые полгода собираюсь самоубиться».
* * *Студенцов рассказал мне «Легенду» Толстого.
На сцену Художественного театра упала бомба.
Люком — красный микрокосмик.
14 (1) февраля
Вчера (31 января).
Евгения Федоровна <Книпович>. Черный агат. Шея. Духи. Есть и то, что в современной молодежи, но пострадала от того и — борьба. Тихо слушать. Стриндберг, Ибсен, Григорьев.
Женщина, может быть, тоже может пройти Фаустовский путь. — Честность к жизни.
Сидеть у печки и читать Достоевского.
«Мне хорошо». Всегда читает.
Вечером не пускают.
Трудно — как всегда в семье, где все друг друга очень любят.
Польская и немецкая кровь.
* * *Заседание (Зимний дворец.). Луначарский более усталый. Конкурс иллюстраций к Некрасову. Кто может?
Сомнения в результатах конкурса.
И один и два столбца.
Новый шрифт.
Луначарский предложил мне Некрасова. Я ссылаюсь на Чуковского и Евгеньева. Утверждается Чуковский.
* * *Сегодня с П. О. Морозовым: история изданий Некрасова: первое посмертное четырехтомное издание по свежим следам, с дельными примечаниями (Скабичевский и др.). Второе — печаталось у Глазунова, издатель — Федор Алексеевич Некрасов. Корректура была поручена Морозову. Он исправил ошибки, когда же собрался взяться за исправление пропусков, ему сказали, что Федор Алексеевич — коммерсант, и не стоит.
Суворинские издания — перепечатки с этого, с возрастающим враньем (до помещения дважды одной и той же строфы).
В 1876 г. Морозов переписал «Пир на весь мир» (рукопись была на один день, он просидел ночь над перепиской).
У Морозова — четырехтомное издание с вклейками и вписанными местами новоопубликованного.
* * *Существуют два разных текста нецензурных мест «Воскресенья» Толстого. Оба одновременно изданы Чертковым в Лондоне.
«Легенда» сценична (менее конспективна, чем некоторые сцены «Живого трупа».
20 (7) февраля
Стало известно, что Совет народных комиссаров согласился подписать мир с Германией. Кадеты шевелятся и поднимают головы.
Люба рыдала, прощаясь с Роджерс в «Elevation» (патриотизм и ma femme[81]), — оттого, что оплакивала старый мир. Она говорит: «Я встречаю новый мир, я, может быть, полюблю его». Но она еще не разорвала со старым миром и представила все, что накопили девятнадцать веков.
Да.
Патриотизм — грязь (Alsace-Lorraine = брюхо Франции, каменный уголь).
Религия — грязь (попы и пр.). Страшная мысль этих дней: не в том дело, что красногвардейцы «не достойны» Иисуса, который идет с ними сейчас; а в том, что именно Он идет с ними, а надо, чтобы шел Другой.
Романтизм — грязь. Все, что осело догматами, нежной пылью, сказочностью — стало грязью. Остался один ELAN[82].
Только — полет и порыв; лети и рвись, иначе — на всех путях гибель.
Может быть, весь мир (европейский) озлится, испугается и еще прочнее осядет в своей лжи. Это не будет надолго. Трудно бороться против «русской заразы», потому что — Россия заразила уже здоровьем человечество. Все догматы расшатаны, им не вековать. Движение заразительно.
Лишь тот, кто так любил, как я, имеет право ненавидеть. И мне — быть катакомбой.
Катакомба — звезда, несущаяся в пустом синем эфире, светящаяся.
21 (8) февраля
Немцы продолжают идти.
Барышня за стеной поет. Сволочь подпевает ей (мой родственник). Это — слабая тень, последний отголосок ликования буржуазии.
Если так много ужасного сделал в жизни, надо хоть умереть честно и достойно.
* * *15 000 с красными знаменами навстречу немцам под расстрел.
Ящики с бомбами и винтовками.
Есенин записался в боевую дружину.
Больше уже никакой «реальной политики». Остается лететь.
Настроение лучше многих минут в прошлом, несмотря на то, что вчера меня выпили (на концерте).
* * *«Петербургская газета» — обывательская. Газета нибелунгов (бывшая «Воля народа») сегодня опять кряхтит об Учредительном собрании.
«Знамя труда» опять не несут (все загулявшие), между тем сегодня ночью левые с.-р. должны были уйти из Совета народных комиссаров, не согласившись на сепаратный мир, подписываемый большевиками.
Сегодняшнее сообщение Совета — туманно и многословно.
* * *Люба звонит в «Бродячую собаку» («Привал комедьянтов») и предлагает исполнять там мои «Двенадцать».
* * *Слух о больших проскрипционных списках у кадет.
* * *Лундберг: «Скифы» соответствуют «Клеветникам России». Случаются повторения в истории.
26 (13) февраля, ночь
Я живу в квартире, а за тонкой перегородкой находится другая квартира, где живет буржуа с семейством (называть его по имени, занятия и пр. — лишнее). Он обстрижен ежиком, расторопен, пробыв всю жизнь важным чиновником, под глазами — мешки, под брюшком тоже, от него пахнет чистым мужским бельем, его дочь играет на рояли, его голос — тэноришка — раздается за стеной, на лестнице, во дворе у отхожего места, где он распоряжается, и пр. Везде он.
Господи, боже! Дай мне силу освободиться от ненависти к нему, которая мешает мне жить в квартире, душит злобой, перебивает мысли. Он такое же плотоядное двуногое, как я. Он лично мне еще не делал зла. Но я задыхаюсь от ненависти, которая доходит до какого-то патологического истерического омерзения, мешает жить.
Отойди от меня, сатана, отойди от меня, буржуа, только так, чтобы не соприкасаться, не видеть, не слышать; лучше я или еще хуже его, не знаю, но гнусно мне, рвотно мне, отойди, сатана.
1 марта (16 февраля)
Главное — не терять крыльев (присутствия духа).
Страшно хочу мирного труда; но — окрыленного, не проклятого.
Более фаталист, «чем когда-нибудь» (или — как всегда).
Красная армия? Рытье окопов? «Литература»?
Всё новые и новые планы.
Да, у меня есть сокровища, которыми я могу «поделиться» с народом.
Ночью и сегодня. Посошков (яростный реформатор из народа) — через Ап. Григорьева.
Чаадаев — пройти и через ЭТО искушение.
Польский мессианизм (мои предложения Прже дне льскому).
* * *Революция — это: я — не один, а мы.
Реакция — одиночество, бездарность, мять глину.
4 марта (19 февраля)
Между вечером и ночью, после чаю, прогнувшись после тяжелого сна, — часа три спал.
Делается что-то. Быть готовым. Ничего, кроме музыки, не спасет.
Европа безобразничала явно почти четыре года (грешила против духа музыки… Развивать не стоит, потому что опять злоба на «войну» отодвинет более важные соображения).
Ясно, что безобразие не может пройти даром. Ясно, что восстановить попранные суверенные права музыки можно было только изменой умершему.
9/10 России (того, что мы так называли) действительно уже не существует. Это был больной, давно гнивший; теперь он издох; но он еще не похоронен; смердит. Толстопузые мещане злобно чтут дорогую память трупа (у меня непроизвольно появляются хореи, значит, может быть, погибну).
Китай и Япония (будто бы — по немецким и английским газетам) уже при дверях. Таким образом, поругание музыки еще отмстится.
Мир с Германией подписан (вчера или сегодня). (Не знаю, что это значит и как это отразятся на «военных действиях», т. е. прекратятся они хоть временно или нет; и, кажется, здесь этого никто не знает. Да и не очень в этом дело.)
«Восставать», а «не воевать» (левые с.-р.) — трогательно. Но боюсь, что дело и не в этом тоже, потому что философия этого — помирить мораль с музыкой. Но музыка еще не помирится с моралью. Требуется длинный ряд антиморальный (чтобы «большевики изменили»), требуется действительно похоронить отечество, честь, нравственность, право, патриотизм и прочих покойников, чтобы музыка согласилась помириться с миром.
Происходит, кажется, нечто; то есть: по-видимому, произойдет (по)трясение между тем моментом, который сейчас есть (нерешительность), и будущим влитием желтой крови в белую (для уничтожения всего перечисленного). У Европы — склероз, она не гибка и будет еще истеричничать (гордиться, тыкать в нос желтым свою арийскую кровь, бояться насилия и т. д., то есть оттягивать, то есть еще и еще посягать на неминуемо долженствующую восстановиться музыку).
