Антон Антонов-Овсеенко - Большевики, 1917
Ленин не предвидел этого, для него главным ещё в дооктябрьский период оставался союз пролетариата с крестьянством, а в постоктябрьский он уже громко заявлял о том, что нужно «построить государство, в котором рабочие сохранили бы своё руководство над крестьянами, доверие крестьян по отношению к себе» и т. д. Но вновь, кажется, не слишком понимал сути происходящего, хотя смутно отдавал себе отчёт, что рабочие совершенно не готовы к тому, чтобы в одночасье приступить к руководству государством. Ленин подробно рассуждает о том, что «рабочие, которых мы привлекаем в качестве членов ЦКК[150], должны быть безупречны, как коммунисты, и я думаю, что над ними надо ещё длительно поработать, чтобы обучить их приёмам и задачам работы».
Безусловно, отдельных рабочих, исключительных «самородков», только что оставивших станок, можно было бы и обучить отдельным «приёмам», но пересаживать пролетариат массово в руководящие кресла — ни в коем случае. Однако именно об этом говорил Ленин, когда предлагал XII съезду «выбрать 75–100… новых членов ЦКК из рабочих и крестьян»[151], а также настаивал на том, что «в число рабочих членов ЦК должны войти преимущественно рабочие… принадлежащие ближе к числу рядовых рабочих и крестьян», то есть выходцы из наименее образованного и культурного слоя. Иначе говоря — люмпен. Из этого могло получиться только то, что и получилось: диктат тёмной и бескультурной партийно-советской номенклатуры, ненавидящей и уничтожающей физически всё образованное и светлое в стране (схема эта, кажется, до сих пор не изжита).
Как именно устанавливался диктат номенклатуры, лучше всего просматривается по переписке Ленина с соратниками по партии в первые, самые сложные месяцы советской власти. Прежде всего оттеснялось или прямо уничтожалось всё, что имело хоть какое-то отношение к ненавидимой Лениным (и не считавшейся им частью народа) буржуазии. Так, 29 декабря 1917 г. (11 января 1918 г.) председатель Совнаркома Ленин телеграфировал командующему советскими войсками на Украине Антонову-Овсеенко: «Харьков, Штаб Антонова, Антонову. От всей души приветствую вашу энергичную деятельность и беспощадную борьбу с калединцами. Вполне одобряю неуступчивость к местным соглашателям, сбившим, кажется, с толку часть большевиков. Особенно одобряю и приветствую арест миллионеров-саботажников в вагоне I и II класса. Советую отправить их на полгода на принудительные работы в рудники. Ещё раз приветствую вас за решительность и осуждаю колеблющихся»[152].
На рудники, кажется, Антонов-Овсеенко, именно тогда никого не сослал (некогда было), но своей излишней революционной решимостью чуть не испортил взаимоотношения большевистского центра с местной властью. Так, в телеграмме от 21 января (3 февраля) 1918 г. Ленин фактически умолял Антонова-Овсеенко быть поаккуратнее в национальном вопросе: «Тов. Антонов! Я получил от ЦИК (харьковского) жалобу на Вас. Крайне жалею, что моя просьба к Вам объясниться не дошла до Вас. Пожалуйста, поскорее свяжитесь со мной (прямым проводом — одним или двумя, через Харьков), чтобы мы могли поговорить с Вами толком и объясниться хорошенько. Ради бога, приложите все усилия, чтобы все и всяческие трения с ЦИК (харьковским) устранить. Это архиважно в государственном отношении. Ради бога, помиритесь с ними и признайте за ними всяческий суверенитет. Комиссаров, которых Вы назначили, убедительно прошу Вас сместить. / Очень и очень надеюсь, что Вы эту просьбу исполните и абсолютного мира с харьковским ЦИК достигнете. Тут нужен архитакт национальный. / По поводу побед над Калединым и К° шлю самые горячие приветы и пожелания и поздравления Вам! Ура и ура! Жму крепко руку. / Ваш Ленин»[153].
Однако все изначальные благие пожелания Ленина о том, чтобы руководители партии и правительства относились бы с осторожностью к вопросам межнациональных отношений (как, впрочем, и к любым другим вопросам) так и остались благими пожеланиями: ничто уже не могло остановить грубого давления партаппарата, начинённого сугубо пролетарским — в соответствии с ленинскими же рекомендациями! — видением основ построения многонационального государства и общества. И Ленину в дальнейшем оставалось лишь констатировать ухудшение ситуации. Так, в части своих предложений XII партсъезду «К вопросу о национальностях или об „автономизации“», продиктованной в декабре 1922 г., Ленин с ужасом отмечал: «Если дело дошло до того, что Орджоникидзе мог зарваться до применения физического насилия, о чём мне сообщил тов. Дзержинский, то можно себе представить, в какое болото мы слетели. Видимо, вся эта затея „автономизации“ в корне была неверна и несвоевременна»[154].
Однако с необразованным пролетариатом и крестьянами во главе любая идея, а не только «идея» автономизации, была заведомо обречена на провал — вот чего ещё трагически не понимал Ленин.
Что касается Антонова-Овсеенко, то правда и то, что, будучи председателем комиссии ВЦИК по ликвидации крестьянского восстания на Тамбовщине в 1921 г., он своим приказом по губернии предписывал «семьи, укрывающие членов семьи или имущество бандитов, рассматривать как бандитов, и старшего работника этой семьи расстреливать на месте без суда… В случае бегства семьи бандита имущество таковой распределять между верными Советской власти крестьянами, а оставленные дома сжигать или разбирать»[155]. И расстреливали, сжигали, разбирали… Правда и то, что Антонов-Овсеенко с самого начала входил во все большевистские органы власти, начиная с поста наркомвоена в первом советском правительстве, включая коллегию НКВД, а в 1934–1935 гг. успел побывать даже в чине генерального прокурора РСФСР. И, может, не столь важно, что в 1923 г. он стал одним из подписантов знаменитого «Письма 46-ти» с рассуждениями о необходимости демократизации внутрипартийной жизни, после чего был смещён с поста начальника политуправления Реввоенсовета и отправлен в дипломатическую ссылку. Как, может, не важно и то, что с поста генпрокурора РСФСР в 1936 г. он был также смещён и отправлен на работу за рубеж, в Испанию. Хотелось бы думать, что это случилось из-за его несогласия с методами другого генпрокурора, Вышинского, как и в целом с набиравшими обороты массовыми репрессиями. Но ведь не выступил Антонов-Овсеенко против репрессий, не защитил товарищей по партии…
Сделать это громко в то время смог, кажется, один только Фёдор Раскольников, да и то будучи за рубежом, где, как он надеялся, его не достанет длинная рука НКВД (тщетно надеялся: достала). В написанном в 1939 г. открытом письме Сталину Раскольников бросил тяжкие и справедливые обвинения прямо в лицо могущественному генсеку: «Над гробом Ленина Вы принесли торжественную клятву выполнить его завещание и хранить, как зеницу ока, единство партии. Клятвопреступник, Вы нарушили… это завещание Ленина. Вы оболгали, обесчестили и расстреляли многолетних соратников Ленина: Каменева, Зиновьева, Бухарина, Рыкова и др., невиновность которых вам была хорошо известна. Перед смертью вы заставили их каяться в преступлениях, которых они не совершали, и мазать себя грязью с ног до головы. А где герои Октябрьской революции? Где Бубнов? Где Крыленко? Где Антонов-Овсеенко? Где Дыбенко? / Вы арестовали их, Сталин. / Где старая гвардия? Её нет в живых. / Вы расстреляли её, Сталин. / Вы растлили, загадили души ваших соратников. Вы заставили идущих за вами с мукой и отвращением шагать по лужам крови вчерашних товарищей и друзей. / В лживой истории партии, написанной под вашим руководством, вы обокрали мёртвых, убитых, опозоренных вами людей и присвоили себе их подвиги и заслуги. / Вы уничтожили партию Ленина, а на её костях построили новую партию „Ленина-Сталина“, которая служит удачным прикрытием вашего единовластия. / Вы создали её не на базе общей теории и тактики, как строится всякая партия, а на безыдейной основе личной любви и преданности вам. Знание программы первой партии было объявлено необязательным для её членов, но зато обязательна любовь к Сталину, ежедневно подогреваемая печатью. Признание партийной программы заменяется объяснением любви к Сталину. / Вы — ренегат, порвавший со вчерашним днём, предавший дело Ленина»[156].
Круг замкнулся. Диктатура номенклатуры от имени пролетариата уничтожила тех, кто привёл пролетариев к власти. Ведь полуграмотным «пролетарием» был и сам Коба-Джугашвили-Сталин. Кроме того, Сталин не хотел (да и не смог бы) противиться трансформации власти революционной во власть самодержавную, логику которой описал впоследствии Николай Бердяев: «Большевизм есть третье явление русской великодержавности, русского империализма, — первым явлением было московское царство, вторым явлением петровская империя. Большевизм — за сильное, централизованное государство. Произошло соединение воли к социальной правде с волей к государственному могуществу, и вторая воля оказалась сильнее. Большевизм вошёл в русскую жизнь как в высшей степени милитаризованная сила. Но старое русское государство всегда было милитаризованным. Проблема власти была основной у Ленина и у всех следовавших за ним. Это отличало большевиков от всех других революционеров. И они создали полицейское государство, по способам управления похожее на старое русское государство»[157]. С этой логикой очень естественно соединились и гармонировали болезненные амбиции Сталина. И Ленин обращал внимание товарищей по партии на эти амбиции, когда в одном из писем к XII съезду ещё в декабре 1922 г. с тревогой писал: «Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью»[158].
