Владимир Муравьев - Московские легенды. По заветной дороге российской истории
Хотя войны и ожидали, известие о ее начале потрясло всех. Разговоры повсюду шли только о ней. Вечером московский свет, не изменив своему обычаю, гулял на Тверском бульваре. Там, как и всюду, рассказывает А. Г. Хомутова, тогда молодая девушка, только что начавшая выезжать в свет, «разговоры вращались около войны: одерживались победы, терпелись поражения, заключались договоры. Но всего более распространено было мнение, что Наполеон после двух-трех побед принудит нас к миру, отняв у нас несколько областей и восстановив Польшу, — и это находили вполне справедливым, великолепным и ничуть не обидным».
В начале второй недели войны стало ясно, что наступление наполеоновской армии направлено не на Петербург, а на Москву. Ростопчин по должности соединял в себе военную и гражданскую власть. Он отвечал за всё в городе, в том числе и за его судьбу в военных обстоятельствах. Как профессиональный военный, учитывая тактику и возможности Наполеона, он разумом допускал, что французы могут дойти до Москвы и — поскольку военное счастье изменчиво — даже взять столицу, но как москвич он сердцем не принимал такой оборот дел. Однако оба варианта были одинаково возможны. Главнокомандующий Москвы обязан был предусмотреть их. Поэтому в своей деятельности он решал одновременно две задачи, взаимно исключающие одна другую: с одной стороны, готовить город к сдаче неприятелю, так, чтобы тот оказался в нем в условиях наиболее невыгодных для него, и в то же время обеспечить эффективную военную оборону Москвы. И тут проявились исключительные организаторские способности Ростопчина. Он сумел буквально раздвоиться и с одинаковой энергией, самоотверженностью, честностью и преданностью каждой из идей блестяще воплотить их в жизнь.
Ни среди современников, ни у нынешних историков деятельность Ростопчина не получила четкой и определенной оценки. Его и ругали, и хвалили, причем за что ругали одни, то ставили ему в заслугу другие, и наоборот. Историки с усердием отмечают непоследовательность его действий и в силу этого считают, что он не владел ситуацией, не знал, что делать, метался и в лучшем случае не сделал ничего полезного, а в худшем — его деятельность была вредна.
Можно понять современников: они не знали многого и — главное — того, что тот граф Ростопчин, которого они видели в генерал-губернаторском доме принимающим посетителей, скачущим в коляске по улицам, разговаривающим с мужиками, любезничающим на балу, представлял собой двух людей, две политики, две цели, две логики поведения, две системы поступков. Современники приписывали свойства и действия двух одному — и недоумевали. Историки, обладая документами, объясняющими действительное положение Ростопчина, придерживаются того же взгляда, что и неосведомленные современники. В этом отношении весьма характерна фраза известного либерального историка начала XX века С. П. Мельгунова, активного сотрудника сытинского юбилейного издания «Отечественная война и русское общество. 1812–1912»: «При всем желании найти что-либо положительное в деятельности Ростопчина в конце концов находим лишь отрицательное».
Однако в действительности деятельность Ростопчина — московского губернатора была подчинена строгой логике, трезвому расчету, определялась целесообразностью и принятием оптимальных в сложившихся условиях решений. Но при всей прагматичности деятельности Ростопчина в ней большую роль играла эмоциональная сторона его натуры — романтический патриотизм — черта, достаточно характерная для некоторой части его современников, как, например, для князя Багратиона, его близкого друга.
Между тем в Москве росло чувство тревоги и растерянности. В дворянских и богатых купеческих домах говорили о том, что нужно скорее уезжать и вывозить имущество. В гостиных прямо спрашивали у Ростопчина, когда «француз будет на Москве», чтобы не опоздать с отъездом. В народе пошли разные слухи, рассказывали о чудесных явлениях, голосах, слышанных на кладбищах, искали пророчеств о нынешних событиях в Библии…
Распространение противоречивых и панических слухов о положении на фронте Ростопчин остановил тем, что распорядился, кроме публикаций в «Московских ведомостях», выходивших лишь дважды в неделю, печатать сообщения из армии ежедневно особыми листами. Эти листы раздавали в типографии, полиция разносила их по домам, как в мирные времена содержатели театров и артисты разносили объявления о спектаклях — афишки, отчего и листы, имевшие заглавие «От Главнокомандующего в Москве», в народе называли «ростопчинскими афишками».
Затем Ростопчин начал выпускать листы, в которых он не просто публиковал официальные известия, а пересказывал их, дополняя московскими новостями и своими соображениями по поводу современных событий. Некоторые из ростопчинских афишек имели заглавие «Дружеское послание Главнокомандующего в Москве к жителям ея».
Первого июля появилось первое «Дружеское послание» с лубочной картинкой, изображающей «бывшего ратника московского мещанина Карнюшку Чихирина», который, выйдя из питейного дома, где он услышал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился и обратился к народу (также изображенному на картинке) с речью в духе прежнего литературного персонажа Ростопчина Силы Андреевича Богатырева:
«Афишка» Ростопчина. 1812 г.
«Карл-то шведский пожилистей тебя был, да и чистой царской крови, да уходился под Полтавой, ушел без возврату. Да и при тебе будущих-то мало будет. Побойчей французов твоих были поляки, татары и шведы, да и тех наши так отпотчевали, что и по сю пору круг Москвы курганы, как грибы, а под грибами-то их кости. Н у, и твоей силе быть в могиле. Да знаешь ли, что такое наша матушка Москва? Вить это не город, а царство. У тебя дома-то слепой да хромой, старухи да ребятишки остались, а на немцах не выедешь: они тебя с маху сами оседлают. А на Руси что, знаешь ли ты, забубённая голова? Выведено 600 000, да забритых 300 000, да старых рекрутов 200 000. А все молодцы: одному Богу веруют, одному царю служат, одним крестом молятся, все братья родные… По сему и прочее разумей, не наступай, не начинай, а направо кругом домой ступай и знай из роду в род, каков русский народ!»
В конце июня в Москве появились наполеоновские агитационные прокламации, аналогичные тем, которые он выпускал в оккупированных странах. Однако в Москве их начали распространять до вступления в нее французской армии. Прокламации представляли собой рукописные листочки и были весьма вольным переводом двух речей Наполеона, опубликованных в номере «Гамбургских известий», запрещенных русской военной цензурой к распространению. Прокламации рассылались по почте, неизвестные люди давали их для списывания желающим в кофейнях и трактирах. «Манера их изложения, — пишет об этих прокламациях в своих воспоминаниях Ростопчин, — вовсе не соответствовала видам правительства. Ополчение называлось в них насильственной рекрутчиной; Москва выставлялась унылой и впавшей в отчаяние; говорилось, что сопротивляться неприятелю есть безрассудство, потому что при гениальности Наполеона и при силах, какие он вел за собой, нужно божественное чудо для того, чтобы восторжествовать над ним, а что всякие человеческие попытки будут бесполезны».
По расследовании оказалось, что распространялись прокламации купеческим сыном Верещагиным и почтамтским чиновником Мешковым. Появлению провокационных прокламаций посвящено обращение Ростопчина к москвичам от 3 июля 1812 года:
«Московский военный губернатор, граф Ростопчин, сим извещает, что в Москве показалась дерзкая бумага, где между прочим вздором сказано, что французский император Наполеон обещается через шесть месяцев быть в обеих российских столицах. В 14 часов полиция отыскала и сочинителя, и от кого вышла бумага. Он есть сын московского второй гильдии купца Верещагина, воспитанный иностранными и развращенный трактирною беседою. Граф Ростопчин признает нужным обнародовать о сем, полагая возможным, что списки с сего мерзкого сочинения могли дойти до сведения и легковерных, и наклонных верить невозможному. Верещагин же сочинитель и губернский секретарь Мешков переписчик, по признанию их, преданы суду и получат должное наказание за их преступление».
Верещагин и Мешков были по закону приговорены «за измену» к смертной казни, но «за отменением оной» их следует «бить кнутом и, заклепав в кандалы, сослать в каторжные работы». До исполнения приговора они были водворены в тюрьму.
С легкой руки недобросовестных историков и писавших о ростопчинских афишках с их слов многочисленных популяризаторов в литературе получило всеобщее распространение представление о ростопчинских листовках как о дурного вкуса пустых агитках, наполненных, как и положено агиткам, похвальбою и ложью. Обращение же к самому источнику (что весьма желательно при пользовании трудами дореволюционных либеральных и послереволюционных советских историков) опровергает это заблуждение полностью. Ростопчин не лукавил, не обманывал читателей. Все сообщаемые им факты и цифры соответствуют действительности, а общая идея борьбы против оккупантов отвечала общенародным настроениям.
