Николай Клёнов - Несостоявшиеся столицы Руси: Новгород. Тверь. Смоленск. Москва
Попытался представить такой шаг государственного деятеля в рамках «настоящего тоталитарного государства», но представить аналогичный приказ по Ленинградскому фронту в исполнении, например, Жданова так и не смог. А Челяднина-Федорова никто расстреливать на месте и сажать на кол не стал, несмотря на очевидное недовольство царя принятым решением. Более того, царю пришлось искать способ отменить перемирие без урона для авторитета боярина. И не очень понятно для меня на этом фоне выглядит вывод А. Л. Хорошкевич: «И на протяжении двух месяцев… 1562 г…. Федоров должен был твердо усвоить…: вся власть в международных отношениях… принадлежит царю». Особенно странно звучит этот вывод, если учесть, что практически тут же, в феврале 1563 г., сразу после взятия русскими Полоцка, очень похожие переговоры литовской «паны-рада» с главой Боярской думы И. Д. Бельским заканчиваются очень похожим перемирием на условиях статус-кво. И Иван вынужден был принять это решение «за боярским челобитьем», что зафиксировано в посольских книгах. Перемирие 1563 г., кстати, также стало основанием для непонятного мне вывода А. Л. Хорошкевич о грубейших стратегических ошибках «боярской» дипломатии. А И. Я. Фроянов развил и переосмыслил этот вывод в рамках своей концепции «бояр-предателей». Видно, нужно быть действительно великим историком, чтобы понять, куда нужно было «стратегически верно» наступать по весенней распутице 1563 г. с уставшей армией и маячащим за спиной Крымом. Московское боярство этого тоже не понимало. А «предательские связи» с литовской верхушкой (в том числе и с полоцким воеводой Довойной) были в свое время с успехом использованы царем и боярством как прикрытие для переброски осадных укреплений к самым стенам Полоцка.
«Жертвы» бунтующие. Но, с другой стороны, дыма без огня не бывает, и не стоит, не стоит изображать наше боярство и дворянство невинными овечками, не способными на мятеж или измену. Постоянная война, постоянная борьба за власть и богатство были хлебом и водой тех элит, и искусство мятежа и интриги было им знакомо не хуже искусства дипломатии. Были изящные мятежи в стиле «цветных революций» (1547 год), были и более тривиальные попытки прямых вооруженных переворотов. И в 1553 г., во время тяжелой болезни царя Ивана, удельный князь Владимир Андреевич Старицкий и его мать не просто так «събрали детей боярских, да учали им давати жалование денги…».
Назвать последнее сообщение вымыслом не позволяют крестоцеловальные записи 1553 и 1554 гг. [СГГД. Ч. 1. № 169], взятые с Владимира Андреевича по горячим следам, задолго до начала масштабных репрессий и «дела Старицких». Нельзя так просто сбрасывать со счетов и дело «беглеца» князя Семена Ростовского, давшее ряд новых сведений, по сути, заговора, так как дело это рассматривалось опять же задолго до начала массовых репрессий и массовых фальсификаций судных дел. Да к тому же пытала (да-да, пытала!) князя Семена интересная компания, собравшая представителей всех важнейших фракций правительства: от Алексея Адашева до Захарьиных, от И. Ф. Мстиславского и Д. И. Курлятева до Ивана Висковатого. А если мы принимаем сообщения Царственной книги и Синодального списка, то должны принять и вывод о существовании масштабного скоординированного боярского заговора, на существовании которого настаивает царь Иван. Причем придется признать частью все того же масштабного заговора выступления в Думе И. М. Шуйского и Ф. Г. Адашева (отца «того самого Алексея Адашева») с фактическим отказом от присяги наследнику Дмитрию.
Вот только и останавливало заговоры в те годы все то же боярство вкупе с дворянством. И в 1553 г. де-факто остановили мятеж не речи больного царя, а решительные действия ряда членов Боярской думы. Князь Владимир Воротынский, кому, казалось бы, на роду было написано бороться за возрождение удельных порядков, вместе с безродным главой Посольского приказа Иваном Висковатым в самый критический момент силой заставил формального лидера мятежников Владимира Андреевича Старицкого принесть присягу Дмитрию-царевичу с такими словами: «Яз… дал душу государю своему царю и великому князю… и сыну его… и за них… с тобою [князем Старицким] говорю, буде где доведетца по их государей велению и дратися с тобой готов… а не учнет крест целовати, и ему [князю Старицкому] оттудова не выйти…» [ПСРЛ. Т. 13, продолжение. С. 5].
Какая речь, какие слова! И не следа раболепства перед лицом представителя великокняжеского дома. Просто не было тогда у князя Воротынского и других ближних бояр желания играть свои обязательные роли в грандиозном ритуале почитания членов государевой семьи. Но мятеж они остановили. И крайне важной деталью «истории о мятеже 1533 г.», нагляднее всего демонстрирующей всю условность «абсолютной власти» московских государей, является «царское прощение» всех основных союзников Старицких в том столкновении (Шуйских, Палецких, Адашевых, Курлятевых, Сильвестра) и отмеченное Скрынниковым падение влияния Захарьиных. Будущее 60-х покажет, что царь ничего не забыл и никого не простил, но в настоящем 50-х царские настроения мало значили перед совокупной волей элиты, предпочитавшей самостоятельно разбираться с тем, что считать и что не считать изменой.
Сходным образом боярское правительство породило и тут же решительно и жестко пресекло мятеж в далеком 1534 г., во время опаснейшего эпизода с изменой и отъездом в Литву князя С. Ф. Бельского. Тогда без всякого участия грозного царя, без всякой опричнины оперативно были нейтрализованы основные лица среди «выбравших свободу»: Иван Воротынский был «заточен в тюрьму на Белоозере, откуда он уже не вышел живым», попали в тюрьму тогда же и Д. Ф. Бельский и М. Ю. Захарьин. Бездействие литовских войск, выдвинутых в то лето к границам России для наступления на Чернигов и Смоленск, — вот лучшее доказательство адекватности жестоких решений боярского правительства. А сами факты отъездов в Литву князя Бельского и князя Ростовского в 1534 и 1554 г. наглядно показывают, что отъезды в ту эпоху логичней связывать не с укреплением центральной власти, но с обострением межфракционной борьбы среди представителей элиты Московского государства. И снова с грустью приходится констатировать, что и поведение тех, кого так и подмывает отнести к «врагам модернизации», и поступки «проводников прогресса» в равной степени совершенно невозможны для современных элит, современного общества.
«Жертвы» воюющие. Но все же главным выходом для той энергии, что переполняла вооруженное служилое сословие в середине XVI в., была война, а не интриги, побеги и измены. Постоянное соревнование с другими «молодыми волками» Восточной Европы
— примерно во второй половине XV в. заставило завершить формирование системы местничества, что позволило инкорпорировать в состав элиты Московского государства суздальскую, ростовскую, ярославскую, тверскую, рязанскую вооруженную знать и открыло путь к новым завоеваниям;
— создало к концу XV в. систему поместной службы с земли и обеспечило власть как мощным инструментом наступательной внешней политики, так и постоянным стимулом к поиску путей увеличения земельного фонда для поместных раздач;
— исключило возможности демилитаризации общества — в виду отсутствия в обозримых окрестностях либералов и пацифистов ослабление военной машины без всяких преувеличений было чревато прямым физическим уничтожением государства и народа.
Поэтому практически для всех представителей правящего класса мужского пола рисковать жизнью и терпеть лишения на степном Берегу, на западной границе или в диком Закамье было делом привычным. Даже для представителей белой кости из Боярской думы боевой доспех был привычней высокой шапки, а смерть в бою (И. Д. Бельский) или от ран (С. И. Пунков-Микулинский) была делом вполне обыденным. Повторяться и в очередной раз рассуждать о том, как разительно в этом отношении общество XVI в. отличается от общества XXI в. я считаю излишним. В свою очередь, верховная власть в рамках широкого общественного договора брала на себя обязательства 1) обеспечивать все потомство дворян землей для несения службы и 2) следить за распределением «кормлений» и назначений в среде высшей знати в соответствии «с отечеством». И за выполнением этих обязательств власти вооруженное общество следило строго. К началу 50-х и знать, и дворянство были решительно настроены на поиски «себе чести, царю славы». Это настроение легко увидеть и в «прожектах» Пересветова, и в заметках рассудительного Ченслора. А казанское и астраханское взятия убедительно показали, что для очередного этапа экспансии московским элитам не хватало всего лишь формального присутствия символического владыки, модерирующего их постоянные споры. Успешный поход 1552 г. стал делом рук и умов целой группы знатнейших бояр царства (М. Воротынский, А. Горбатый, С. Микулинский), использовавшей молодого царя в качестве мобильного знамени. С этим не спорят ни Грозный, ни его враги: «Как пленника, посадив на судно, везли с малым числом через безбожную и неверную землю» [Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским]; «Мудрые и опытные его сенаторы, видя это, распорядились воздвигнуть большую христианскую хоругвь… и самого царя, взяв за узду коня его — волей или неволей — у хоругви поставили…» [История о великом князе Московском].
