Евгений Савченко - Очерк и публицистика
Уникальность эта особенно резко бросается в глаза на фоне вскипающих повсюду на Западе, даже в США, не говоря уже о Европе, массовых протестных движений, которые идут под лозунгами требований социальной справедливости и неприятия нарастающего в мире разрыва между бедностью одних и богатством других. Именно такие плакаты можно было видеть в Бельгии, Франции, Испании, Греции 29 февраля, в общеевропейский День Гнева, когда на улицы вышли сотни и сотни тысяч людей. Именно такие лозунги звучали в феврале в Мадриде и Барселоне, а в начале марта в Риме и Милане на огромных демонстрациях протеста против попыток упростить процедуру увольнения наёмных работников — т. е. против того, что не столь давно у нас называлось (а в Европе и теперь называется) наступлением на права трудящихся. И повсюду на этих демонстрациях активно присутствовал красный цвет, который только злонамеренно или же пребывая в постперестроечном умопомрачении можно, как это делается сегодня, пожалуй, в одной лишь России, считать неким реликтом «семидесятилетнего лихолетья», как, сожалению, назвал всю величественную и трагическую советскую эпоху покойный патриарх Алексий II. Реликтом, дорогим, как выразилась одна из участниц телепрограммы «Исторический процесс» (18 января 2012 г.), лишь для «людей малообразованных, малообеспеченных» — подразумевается, видимо, что это одно и то же. Именно потому, не погружаясь в дебри символологии, считаю необходимым всё же напомнить, что история этого благородного цвета много древнее, а значения его неисчерпаемы и возвышенны. Это — цвет жизненной, в основном, воинской энергии (индийский «раджас») и мученичества, цвет королевских и великокняжеских орифламм и одновременно цвет народных восстаний, страстно устремлённых к преодолению общественной несправедливости, почитаемой тяжким грехом против божественных установлений. Того, что так прозорливо сумел разглядеть Н. Гумилёв в самых сокровенных чаяниях русской души: «Русь бредит Богом, красным пламенем, Где видно ангелов сквозь дым…» Наконец, цвет победы над смертью — Воскресения.
Те, кто вышел на улицы и площади российских городов после 4 декабря 2011 года, предпочли белую ленточку, и это, конечно, их право; однако нельзя не заметить, что выбранный цвет уже сам по себе являл резкий контраст с цветом параллельно разворачивающихся европейских протестных демонстраций. И если бы ещё контраст бы только цветовым — но ведь это не так. Не берусь судить о мотивах тех, кто остановил свой выбор именно на белом цвете, и можно ли говорить в данном случае о попытках провести сознательные аналогии с белым движением. Но если они и были, то их никак нельзя признать удачными, скорее уж можно было бы говорить о профанации этой, столь же неотъемлемо нашей, как и красная, части отечественной истории. Ни жертвенного мужества, ни возвышенного, пусть и обречённого служения идеалу Святой Руси, составлявших духовное ядро белого движения, «болотники» отнюдь не обнаружили. Я ни в коем случае не соглашаюсь с теми, кто толковал выбранный ими цвет как символ сознательной капитуляции или как цвет савана, заготовленного ими для России (звучало и такое). Но реально он действительно стал, на мой взгляд, символом неспособности — если только не отсутствия желания — наполнить движение подлинно широким дыханием. Что невозможно было сделать, не отозвавшись на боли и беды миллионов людей, а этого-то как раз и не произошло. Но в таком случае отлив массовой энергии от него становился неизбежным, и не думаю, что делу поможет, как то советует, например, глава Центра политических технологий Игорь Бунин, обращение к «карнавальной форме», «флешмобам», «концертам».
Напротив, полагаю, что как раз атмосфера безмятежного пикника, все эти детские ленточки и шарики, которыми отметил себя протест при первом же выходе на Болотную, стали одной из причин его столь быстрой стагнации. Потому что никакой серьёзный протест, особенно в стране, столь неблагополучной, как нынешняя Россия, не может и не должен предлагать перманентное «здесь танцуют». С танцев можно начинать, но далее следует называть проблемы и предлагать пути их решения. Действуя так, движение — не выходя за рамки закона и не обращаясь к насилию — обозначает для власти черту, которую она, власть, не должна пересекать, если намерена соблюдать условия общественного договора. Обозначает затем, чтобы избежать обращения к «последнему доводу» не только королей — потому что о том, на что имеет право народ в случае невыполнения властью её обязательств, каждый, кому это интересно, может узнать, обратившись опять-таки к классике, в данном случае к американским просветителям. Тем большее значение обретает проведение такой черты во времена неспокойные, подобные тем, которые наступили сейчас в связи с глобальным экономическим кризисом, положившим на Западе конец «эпохе всеобщего благосостояния». Что, в свой черёд, привело к возвращению на авансцену казавшейся давно списанной в архив стилистики социального протеста.
Начало кризиса принято относить к 2008 году, однако первые признаки перемены всего общественного воздуха, самого «цвета времени» обозначились несколько раньше, во Франции, которую весной 2006 года захлестнула первая столь сильная после Мая-68 волна молодёжно-студенческих выступлений, миллионных манифестаций, блокад университетов и лицеев, перекрытия железных дорог. Наши СМИ говорили и писали об этом не слишком много, разве что упоминали о Париже, но и Париж всё-таки больше присутствовал в привычном ракурсе светских новостей и демонстраций высокой моды: на это драгоценного телевизионного времени никогда не жалеют. Но мне как раз тогда случилось оказаться во Франции и самой испытать то редкостное ощущение сдвига времён, о котором вскоре заговорят все. И тогда же сделать вывод, что участившиеся приступы социальной лихорадки в этой известной своей исторической сейсмочувствительностью стране могут быть признаками далеко не локальной болезни. А сам конфликт, детонированный ущемляющим интересы молодых работников пересмотром так называемого контракта первого найма (подробнее я писала об этом в статье «На круги своя: Россия перед вызовом глобализации». — «Россия-XXI» № 56, 2006 — № 1, 2007) может стать предвестником событий общеевропейского масштаба.
Так и случилось, и в минувшем году даже наше TV, тщательно избегающее тревожить воображение граждан картинами «социальной розни», что у нас подпадает под соответствующую статью, не могло не транслировать хоть что-то из происходившего в Греции, Испании, Италии, Англии и даже хрестоматийной цитадели либерального капитализма — США (движение «Захвати Уолл-стрит»). А главную причину того, что там происходило, ещё весной 2006 года точно и ёмко определил экс-премьер Италии Романо Проди: «В Италии, как и во Франции, впервые после окончания войны (Второй мировой. — К. М.) молодые люди боятся оказаться беднее предыдущего поколения» (Le Monde, 1 avril 2006).
С тех пор под ударом оказались уже не только молодые люди, ряды протестующих ширятся, и неудивительно, что новым общественным настроениям более созвучной оказалась не карнавальность Парижского Мая и, в целом, эпохи «детей цветов», а скорее жёсткость и политическая прямота порядком подзабытого Бертольда Брехта. И разве не по-брехтовски звучала уже одна из самых популярных речёвок бунтующих лицеистов 2006 года: «Мы не мясо для хозяев». Здесь не поддающаяся буквальному переводу игра слов: «chair a canons» — «chair a patrons» («пушечное мясо» — «хозяйское мясо»). Смысл, однако, ясен, как ясно и то, что такой лозунг мог бы звучать и в 20-е — 30-е годы прошлого века, а то и раньше. Шесть лет спустя это стало ещё более очевидным, что очень проницательно подметил Лука Ронкони, режиссёр миланского «Пикколо театро», недавно совместно с российским Малым театром поставивший брехтовскую «Святую Иоанну скотобоен», отвечая на вопрос о наличии в спектакле «аллюзий на современный кризис». Спектакль, по его словам, конечно, не должен быть «суррогатом газеты». Но «злободневные намёки на кризис настолько очевидны в самом тексте, что дополнительных подчёркиваний не нужно. Благодаря пьесе мы понимаем, насколько он старый, этот кризис. Он был актуальным уже 60 лет назад и ранее» («Независимая газета», 1 марта 2012).
Вот этой-то актуальности не смогло ни уловить, ни тем более выразить движение «белой ленточки». Стороннему наблюдателю, предположим, вообще ничего не знающему о терзающих Россию бедах, даже могло бы показаться, что дело происходит в социально благополучной стране, никак не затронутой так изменившим Европу кризисом. Но мы-то, здесь живущие, знаем истинное положение дел. Так почему же, словно по умолчанию, тема эта почти исчезла с митингующих улиц и площадей? О причинах, вероятно, будут ещё много говорить, но одна из них уже сегодня бросается в глаза. И это, по моему глубокому убеждению, — нескрываемое стремление «белоленточников» обособиться от массы, барахтающейся в каких-то там житейских невзгодах.
