Михаил Румер-Зараев - Столыпинский проект.Почему не состоялась русская Вандея
Вернемся, однако, к эффективности общинного производства. В те же семидесятые годы XIX века, когда Энгельгардт писал свои письма «Из деревни», другой исследователь сельской жизни — народнический писатель Николай Николаевич Златовратский, показывая жизнь среднерусской общины, задавался вопросом, почему в обследуемой им деревне при наделе в шесть десятин хорошей земли (напомню: десятина это 1,09 гектара) и поемном луге у семьи не хватает муки до весны, если только во дворе нет работника, уходящего в зимний отход.
Златовратский не отвечает на этот вопрос, видимо, не желая в соответствии со своей народнической психологией дезавуировать общинный способ производства, дающий столь низкие результаты. Но он же охотно и, несомненно, правдиво описывает двенадцать видов «помочи», практикуемой в деревне. Это и переход жницы, окончившей свою полосу, на соседнюю, где соседка еще не управилась, и коллективная уборка хлеба у больного крестьянина, самоотверженное тушение пожара всем миром, и вдовья помощь, тихая милостыня (как это емко звучит — тихая милостыня), совместная работа при стройке, косьбе, возке леса — с угощением или без угощения…
Остатки этих обычаев, которые можно считать слагаемыми этики аграрных цивилизаций, в трансформированном виде сохраняются в русском селе и по сей день. Да и не только русской поземельной общине была свойственна такая система взаимопомощи и коллективизма. Петр Алексеевич Кропоткин в своей работе «Взаимопомощь как фактор эволюции» приводит немало примеров проявления этой тенденции как в сельских общинах Западной Европы, так и в деревнях Турции, Ирана, Индии.
В русской деревне сообща не только помогали друг другу, но и пользовались лесными, сенокосными и пастбищными угодьями, рыбными ловлями. А вот пахотные земли распределяли на душевые наделы в зависимости от трудовых возможностей семьи, делая это с изощренной точностью, с учетом «силы» каждой полоски пашни, определяя эту «силу» с помощью стихийного мужицкого кадастра. И главный принцип здесь — распределить «по равнению», то есть по справедливости. Следование этому принципу приводит также к ежегодной мене наделов. «Так если у двудушника семья „вошла в силу“, — пишет Златовратский, — а у трехдушника, напротив, количество работников в семье уменьшилось, они меняются наделами, „пересаживаются“, двудушник „садится“ на надел трехдушника, а последний переходит на надел первого. Мена эта совершается естественно, без всяких коммерческих сделок…».
Представим себе эту чересполосицу наделов в разных полях, это зыбкое хозяйственное существование, когда возделываемая вами земля завтра может перейти соседу и права наследования нет, ведь не ваша это земля, а мирская, мир — хозяин, сельский сход правит… Зато все «по равнению», по справедливости. И царский манифест от 19 февраля 1861 года, давая общине права распоряжения землей, ее переделов и круговой поруки в отбывании податей и повинностей, учитывал не только свою правительственную нужду в коллективной ответственности за сбор налогов, но и исконные традиции крестьянского общественного существования.
Крестьянин не знал слова «община». Совокупность домохозяев, сообща владеющих земельными угодьями, в его понимании называлась «мир». И как много реалий сельской жизни включало в себя это понятие — мирской сход, приговор мира, мирская земля, мирское вино, мирской человек, на миру и смерть красна… В середине XIX века из круга социально-экономических представлений крестьянского быта — расклада наделов и повинностей, прав и обязанностей каждого перед миром и мира перед каждым — эта структура народного бытия начала входить в общественное сознание как особая философско-историческая концепция, важное направление национальной мысли.
VII. Первооткрыватель общинного строя
Все началось с ученого немца — барона Августа фон Гакстгаузена, говоря словами Герцена — «флегматичного вестфальского агронома, консерватора, эрудита и благосклоннейшего в мире наблюдателя». Изучая по поручению прусского принца аграрный строй некоторых прусских провинций, он заметил, что во всех местностях Германии, где жили в древности славяне, коренятся «какие-то загадочные общинные отношения, не вытекающие из основ чисто германской народной жизни». Будучи человеком добросовестным и любознательным, он решает обратиться к опыту России, «этой колыбели славянского племени», связывается с российским послом в Берлине, тот пишет просвещенному вельможе, министру государственных имуществ графу Киселеву, который в свою очередь докладывает царю о намерении Гакстгаузена попутешествовать по России и о том, что такое путешествие, по мнению посла, может принести пользу государству. Николай I отнесся к таковому намерению барона с некоторой осторожностью, так как за несколько лет перед тем другой иностранец — французский маркиз де Кюстин также путешествовал по стране, где был принят со всем возможным гостеприимством, а потом назвал Россию тюрьмой народов и жандармом Европы. Как скажет сто лет спустя булгаковский герой: «Вот они где у меня сидят, эти интуристы!.. Верите ли, всю душу вымотали! Приедет… и или нашпионит, как последний сукин сын, или же капризами замучает: и то ему не так, и это не так!..».
Поэтому император, хотя и повелел назначить путешественнику пособие в 1500 рублей, но распорядился также прикомандировать к нему чиновника, знающего немецкий язык, с тем чтобы «отстранять незаметным образом все то, что могло бы сему иностранцу подать повод к неправильным и неуместным заключениям, которые легко могут произойти от незнания им обычаев и народного быта нашего отечества».
Но царские опасения оказались напрасными. Пропутешествовав год по российским просторам, Гакстгаузен выпустил книгу с длинным названием «Этюды о внутренних отношениях народной жизни и в особенности о земельных порядках России», полную восторгов по поводу увиденного и особенно по поводу сельской общины, которая, по его словам, составляет в России все. В ней, как полагал барон, ключ к прошлому России и зародыш ее будущего.
«Каждая сельская община, — писал Гакстгаузен, — представляет собой в России маленькую республику, которая самостоятельно управляет своими внутренними делами, не знает ни личной земельной собственности, ни пролетариата и уже давно довела до степени совершившегося факта часть социалистических утопий; иначе жить здесь не умеют; иначе никогда даже здесь и не жили». Указывая на патриархальный характер русской общины и усматривая в ней расширение семьи, барон горячо ратовал за ее сохранение как единственного средства предохранить Россию от пpoлeтapиaтa, видимо, олицетворявшего, в его представлении, революционное насилие. Он не отрицает невыгодных последствий «мирского» порядка для развития сельского хозяйства, но советует устранить их, не касаясь самого общинного принципа.
И пошло, поехало… Гакстгаузена недаром называли первооткрывателем общинного строя России. Кто только не подхватывал и не развивал его мысли. Герцен на этой основе придумал свою теорию крестьянского социализма, позднее ставшую истоком народнической идеологии. По Герцену, «мир» с ее коллективистской трудовой моралью сможет стать зародышем нового и справедливого общества. «Человек будущего в России — мужик, точно так же, как во Франции — работник». И главное отличие России от Запада, полагает Герцен, состоит в том, что все вопросы здесь в народе решаются сообща, на мирском сходе, а труд имеет совместный характер. В этом смысле крестьянская община представляла собой, по его мнению, своего рода «инстинктивный коммунизм», который должен был помочь стране избежать буржуазной стадии развития с ее социальными противоречиями. И в этом Герцен, будучи западником, перекликался со славянофилами, в глазах которых община является той средой, в которой может получить свое осуществление идеал христианской любви.
«Общинное начало есть основа, грунт всей русской истории, прошедшей, настоящей и будущей», — писал Самарин, сходясь в этом с Гакстгаузеном. Общность земель не противна усовершенствованию хлебопашества, говорил Хомяков. При полном ее развитии несомненно будет устранен главный ее недостаток — переделы, и 20- или 30-летнее владение наделом станет общим явлением. Но Хомяков шел дальше в своих пророчествах. Он полагал, что переход от общины земледельческой к промышленной неизбежен, и последняя в виде промышленной артели будет не что иное, как развитие первой.
Еще дальше идет Кропоткин — этот выросший в народнических идеалах певец деревенской общины, для которого она результат проявления коллективистских нравственных качеств, вообще присущих человеческому роду. Он и историю-то воспринимает через призму инстинкта взаимопомощи. Если для Маркса история — борьба классов, смена общественных формаций, то для Кропоткина, этого «Дон-Кихота на русской почве», она процесс развития формаций взаимопомощи, которым противостоит государство.
