Анатолий Аврус - Статьи
Не прошло и столетия, как Севастополю пришлось снова выдержать еще злейшую осаду — немецкую. И на этот раз защитники его оказались вполне достойны своих славных предшественников. И на этот раз, вторично, имя Севастополя неизгладимыми буквами вписано было в золотую книгу истории русской армии.
Но апогеем массового героизма, жертвенности, подвижничества, которыми оказались так богаты народы нашей родины, с русским народом в их центре, является защита подступов к исконно свободолюбивому Волжскому понизовью, защита Сталинграда. Этот город отныне — непреходящий символ непокорного сердца, сверхчеловеческой выносливости и гордой воли нашей родины.
* * *История не часто баловала русского солдата полководцами, в руки которых он мог с полным доверием отдать силы свои и самою жизнь. Но когда это случалось — для русского солдата непосильных задач не было (вспомним хотя бы суворовских «чудо-богатырей»!). И тогда иностранные мастера военного дела, не исключая Фридриха Великого, слагали крылатые слова: «русского солдата мало убить, его еще надо повалить»; «с такими солдатами можно взяться самого дьявола выгнать вон из пекла».
Откуда же с недавних времен о русском солдате взялась такая плохая слава, что сила русского сопротивления гитлеровскому нашествию показалась многим чем-то неожиданно-чудесным? Таким неожиданно-чудесным, что один из русских митрополитов Америки принялся даже славословить советские «власть предержащия» за то, что это, видите ли, они выучили русского солдата любить родину и жертвовать за нее жизнью!
Мода говорить о русском солдате, как о человеке, недозревшем до патриотизма, готовом воткнуть штык в землю, «побрататься» с неприятелем, покинуть фронт и родину на произвол судьбы, в надежде, что «мы — рязанские, до нас немцы все равно не дойдут» — эта мода взялась со времен Первой мировой войны.
А мы говорим, что русский солдат Первой мировой войны был оклеветан и оклеветан жестоко. Не мы будем отрицать, что к концу этой войны русская армия была усталой, изверившейся и в своей силе, и в своей подготовке, и в своем командовании, и в возможности победы. Но кто же был в этом виноват? Кто и что довели армию до такого состояния?
Добрая половина этой армии была с самого начала оставлена без лучших своих кадров, брошенных до конца пополнения запасными в лабиринт Мазурских озер[42] и там бессмысленно загубленных. А главной армейской массе пришлось на втором же году войны пережить беспримерную в военной истории трагедию, когда в самом разгаре жестокого вражеского нажима ее артиллерия оказалась без снарядов, пулеметы без лент, подвергавшиеся газовым атакам части без противогазовых масок; когда новобранцев обучали с палками вместо ружей, а пополнения привозились прямо на фронт — дожи даться, пока для них на поле битвы соберут винтовки павших товарищей, на смену которых они предназначены. Какая из армий мира не была бы этим деморализована и даже, пожалуй, сильнее нашей? А этим дело еще не исчерпывалось.
Русский солдат живой человек. Он никогда не был и не будет так автоматически безупречен, так машинообразно вышколен, как немецкий, который одинаково великолепно бьется, все равно, растаптывает ли он чужую свободу или защищает свою собственную. Разницу эту мы видели и на современном красном бойце. Мы видели у него два лика: один — смущенный, дезориентированный, неловкий — во время неправого советского вторжения в маленькую, ничем не грозившую русскому великану Финляндию; и другой — векам на изумление и на зависть — когда он заслонял от немецкого, закованного в железо гиганта — подступы к Ленинграду, Москве и Ростову.
В 1914–1917 годах смысл войны для русского солдата с самого начала был достаточно темен, а последующею внутреннею сумятицей, хаосом и ожесточенной партийной борьбой он был окончательно затемнен. Те, кто наблюдал армию осенью 1917 года, не могли не видеть, что ее, как монолита, давно уже нет и в помине. Внутреннее ее единство было разъедено ужасной червоточиной. В недрах ее уже клокотала своя собственная, пока еще подспудная «вражда-война» между будущей «белой армией» командных верхов и будущей «красной армией» серых шинелей. Первые еще третировали и презирали последних, но уж начали их втайне бояться; последние постепенно выходили из состояния забитости и запуганности и копили мстительную ненависть к первым; средина, строевое офицерство, трагически металось между ними, как «между молотом и наковальней». И выхода из тупика так и не нашло.
Но покуда всем этим, — и еще многим другим, о чем говорить здесь не время и не место — армия не была расшатана в конец, разве русский солдат Первой мировой войны был хуже своих предков или потомков?
Прислушаемся к голосам немецких военных специалистов — К. Гессе («Der Feldherr-Psychologos»), M. Шварте («Der Grosse Krieg 1814–1918»), Франсуа («Manenschlacht und Tannenberg»). Везде натолкнетесь вы на самые лестные отзывы о русских — «хороших по природе» бойцах, «храбрых, упорных, умело применяющихся к местности», окапывающихся, «как по мановению волшебного жезла». Вы узнаете, как об упорство русского сопротивления «разбивались боевые достоинства лучших немецких корпусов, вплоть до знаменитого Макензеновского 17-го корпуса» или до не менее прославленных померанских гренадер. Выше всякой похвалы оценивалась немцами русская артиллерия, то обрушившая на атакующих «огненную бурю», то воздвигавшая перед ними заградительным огнем «невидимую огненную стену». Этот огонь заставлял залечь, не подымая головы и не слыша сигналов к атаке; он «сеял панику, побеждавшую самую прочную дисциплину, дисциплину восточно-прусских полков». А русская пехота? За нее говорило немое красноречие фактов: «покрытые убитыми русскими поля сражений показывали, как тяжелы были потери русских, а также — как храбро сражались они…».
Факты — упрямая вещь. Если «красный» генерал Верховский[43] с ужасом рассказывает нам о доблестной борьбе дивизий и корпусов, терявших в бою более половины своего состава, то ведь и «контрреволюционный» ген. Головин повествует о таких же случаях с потерею в 74 %.
Правый Гучков[44] во втором году войны подводил кошмарный итог: «начали войну с 5 милл. солдат, из них потеряли уже около 4 милл.». А сторонний наблюдатель, французский посол Морис Палеолог, доносил из Парижа: «Каждое сражение представляет для русских войск чудовищную гекатомбу». У него было и утешение: «русский народ безропотно приносит эти жертвы». Кажется, он забывал, что имеет свои пределы и безропотность «всевыносящего русского племени», особенно когда оно не видит, что же собственно оплачивает оно такой неслыханной ценой.
Кто смеет в эту армию бросить камень?
Повторяем: да, русский солдат Первой мировой войны был оклеветан!
Враги, обменивавшиеся с ним тяжкими ударами, — и те отнеслись к нему справедливее, чем его собственные, ослепленные политическими страстями командиры старого закала, русский солдат всегда был сколком с многострадального народа русского.
Его тиранили Клейнмихели,[45] Аракчеевы,[46] над его отцами, матерями, сестрами и детьми издевались то опричники Грозного, то просто наемные черкесы — объездчики новопомазанных помещиков из царских или царицыных фаворитов, а он верною службой защищал и расширял пределы государства, каково бы оно ни было, вместе со всем очередным его историческим тиранством.
Его возглавляли порой истинные полководцы, прирожденные организаторы народной самозащиты, а чаще полководцы липовые, обязанные возвышением своим не таланту, а политической, придворной угодливости. Он вырастал при первых и претерпевал последних. Он выпрямился во весь свой рост, когда было налицо самоочевидное оправдание войны, как войны отечественной или войны за свою и чужую свободы.
И он воевал через силу, со смертью в душе, когда приходилось служить воинским авантюрам, смысл которых был для него ребусом на неизвестном языке Он знал, что делал, когда низвергал власть ханов Золотой Орды; но лишь злая ирония истории могла увенчать его победное усилие тем, что ореолом ордынского деспотического величия окружили себя отныне его собственные владыки.
Он знал, что делал, сто тридцать лет тому назад, сваливая в бездну «отяготевший над царствами кумир» и «своею кровью искупая Европы вольность, честь и мир»; но злою ирониею истории было, — когда этот всеобщий освободитель и искупитель, вернувшись домой, должен был сам по-прежнему носить постылые крепостные цепи. Ныне, когда пережившая великую русскую революцию и встряхнутая ею родина наша имеет бойца, не менее стойкого и мужественного, но более сознательного, культурного и интеллигентного, чем солдат прежних времен; ныне, когда доблесть его сопротивления нацистскому нашествию стерла все былые счеты и трения и распахнула настежь для Советского Союза вход в великий мировой союз свободолюбивых народов, — было бы такой же злой иронией, если бы он после победы вернулся на родину, не преображенную и не просветленную внутри духом тех же великих начал, во имя которых вырвано с корнем международное зло тоталитарных диктатур.
