Дмитрий Юрьев - Режим Путина. Постдемократия
За эти последние годы ничего особенного в России не произошло. Ничего радикального, ничего необратимого не сделал Путин ни в одной сфере общественно-политической жизни – ни в управлении армией и спецслужбами, ни в информационной политике, ни в формировании государственной идеологии. Но ощущение необратимости давит со всех сторон.
Пирамида власти выстроилась быстро. Более того, можно предположить, что план строительства пирамиды власти превосходен, единственно возможен, а команда, призванная для этого строительства, – команда оптимальная, квалифицированная и дружная. Одна беда: пирамида по самой своей структуре – такая фигура, что ей очень трудно и опасно стоять на голове. То есть на верхушке.
А именно такой перевернутой пирамидой власти и является режим президента Путина. Потому что в 2000 году раздраженное общество и оскандалившийся политический класс по-быстрому вернули президенту всю ту ответственность, которая хотя бы в какой-то мере принадлежала им в прежние годы. Потому что сегодня вожделенная стабильность России – это стабильность огромной пирамидальной глыбы, чудом балансирующей на голове одного-единственного человека. Потому что не может благополучие и устойчивость огромной державы на 100 % зависеть исключительно от способностей, настроений, взглядов и действий одного-единственного человека.
Может быть, Владимир Путин – самый лучший политик в мире. Но один человек не может быть основой государственности. Более того, один человек, на которого острием давит огромная пирамида власти с основанием, болтающимся в воздухе – будь это Путин, будь это Юлий Цезарь или Шарль де Голль, – не имеет никакой иной перспективы, кроме как стать символом и вождем краха. Потому что пирамида, стоящая на верхушке, обречена на то, чтобы рухнуть, сметая все и всех на своем пути, – просто по законам физики. А власть, не распределенная в той или иной степени по всем этажам общества – сколь бы благонамеренным и мудрым ни был ее источник, – обречена на скорое превращение в самый жестокий тоталитаризм.
Вот почему сегодня, когда первый срок президентства Путина завершен, второй приближается к середине, а главной темой обсуждений стала тема «преемства», оказывается, что подготовка к главному еще не завершена. И мы до сих пор не знаем, может ли в России быть создано эффективное гражданское общество, переворачивающее «пирамиду власти» острием кверху, общество, в котором каждая социальная группа, каждый взрослый человек несет свою долю социальной и политической ответственности. Наверное, может. Но только в том случае, если найдется хотя бы несколько членов этого самого гражданского общества – людей, которые искренне и жестко предъявят свои права на свою долю свободы. И эти люди либо есть, либо их нет. Вот в чем суть проблемы «режима Путина».
ИГРА В «СРЕДНИЕ КЛАССЫ»
«Средний класс» в России пытался родиться трижды. В первый раз на эту роль – роль слоя, объединяющего экономически активное, социально солидарное, культурно и ценностно ориентированное население, – претендовало то самое «неноменклатурное большинство» страны, которое обеспечило почти 60-процентную поддержку Ельцину на выборах президента РСФСР и провалило путч ГКЧП. Этот «советский средний класс» объединял практически все образованное население страны: научно-техническую и творческую интеллигенцию, инженерно-технических работников, врачей, учителей, средних и младших офицеров вооруженных сил и правоохранительных органов, квалифицированных рабочих, а также представителей нижнего и среднего уровней партийно-хозяйственной номенклатуры – под знаменитым кавээновским лозунгом 1988 года: «Партия, дай порулить!»[7]
Активизация «советского среднего класса» в конце 80-х годов была социально-психологической реакцией на сложившуюся в СССР систему. Система исчерпала свой ресурс самосохранения, оказалась лишена обратных связей: с одной стороны, требования жизни (прежде всего экономическое и военное соревнование с Западом в условиях НТР) обусловили резкий рост квалификации, интеллектуального уровня и, следовательно, самосознания и амбиций «образованного большинства» советского общества, с другой стороны – все рычаги власти, управления, а главное, распределения оставались в бесконтрольном ведении партгосноменклатуры. Более того, даже на демонстрационно-пропагандистском уровне общественной организации (например, квоты на прием в КПСС или на выборы в Советы) сохранялась давно утратившая всякий смысл имитационная дискриминация «советских средних» в пользу якобы «правящего» пролетариата.
Стремление к социальному реваншу, ставшее стержнем общенародного подъема в конце 80-х годов, было окрашено в эмоционально привлекательные тона, поскольку «номенклатура» представала главной и единственной преградой на пути к тотальному улучшению качества и наполненности жизни.
Однако советский средний класс был именно советским средним классом. Несмотря на достаточно высокий культурный уровень, несмотря на активное и подробное общественное обсуждение перспектив перехода от «командно-административной системы» к «рыночному хозяйству», на уровне «коллективного бессознательного» советский средний класс сохранял атавистические, патерналистские представления о роли и месте государства как неограниченного источника власти и благ. Общественное движение конца 80-х годов только силой собственной инерции и политической логики превратилось в «демократическое движение» – довольно долго в массе своей это было в чистом виде движение социального реванша с достаточно примитивной мотивацией: нужно убрать «плохих» людей (то есть «их») и на их место поставить «хороших» (то есть «нас»).
Такое утопическое представление о постсоветском будущем не выдержало столкновения с реальностью. Во-первых, рыночно-демократическая идеология, став официальной идеологией реформ, предложила всем своим сторонникам непопулярные и не рассчитанные на немедленное улучшение жизни меры (прежде всего децентрализацию управления экономикой и либерализацию цен). Во-вторых, и эта, ставшая сразу же достаточно проблемной, идеология столкнулась с практикой «номенклатурного реванша»: даже «плохих людей» из прежней партгосноменклатуры, и тех практически не заменили.[8]
Наступил первый, слабо осознанный, фрустрационный шок – эффект «украденной революции», датируемый последними месяцами 1991 года. В этот момент многомиллионный советский средний класс утратил свое «классовое» единство, так и не став кадровым резервом для новой демократической власти.
Вторая попытка формирования среднего класса в России началась практически сразу же после эмоционального поражения «августовской революции», пока еще не осознанного на смысловом уровне. «Средний класс» второго призыва представлял собой ту большую и наиболее активную часть прежнего советского среднего класса, которая, с одной стороны, оказалась не втянутой во власть и в первые крупные спекуляции общегосударственного уровня, а с другой, не отсеялась на социальную обочину вместе с теми, для кого «номенклатурный реванш» (или «грабительские гайдаровские реформы») стал знаком окончательного поражения идеалов «августа 1991 года».
«Второй средний класс» в наиболее полной мере воспринял в качестве главного жизненного стимула разрушение системы ограничений и запретов, свойственных советскому режиму. Реакцией стала эйфорическая готовность к неограниченному приобретению благ, лозунгом дня – «Я не халявщик, я партнер». Именно из «халявщиков и партнеров» и составился «второй средний класс», в основе массовой психологии которого оставалось советское подсознательное представление о государстве как о неограниченном резервуаре – бесконечном источнике ресурсов, денег, благ, добра и счастья. Только под воздействием такого психологического стереотипа множество образованных и умных людей оказалось готово к игре в общенациональные наперстки – в том числе к вложению денег под полторы тысячи процентов годовых.
Конец «второго среднего класса» растянулся на мучительный год. Он начался в декабре 1993 года в момент сокрушительного поражения «Выбора России» на первых парламентских выборах. Не гиперинфляция весны – лета 1993 года, не октябрьская гражданская война в Москве, а именно празднование «политического нового года», когда «партнеры» впервые, в прямом эфире и на глазах у всей страны осознали, что они и народ – это не одно и то же.
А крах «Властилины», МММ, «Чары» и, как апофеоз процесса, «черный вторник» 1994 года[9] окончательно разбудили социального лунатика: оказалось, что вместо просторной и торной, залитой солнцем дороги он стоит на краю шаткого карниза в абсолютной темноте.
Третья реинкарнация «среднего класса» начинает формироваться практически сразу же на обломках «черного вторника». Она оказалась куда менее социально однородной и практически лишенной единого культурного кода и группового самосознания. Просто на передний план вышли те люди, которые поняли, что только за то, что они есть и поддерживают курс реформ, никаких денег им никто не должен. «Третий средний класс» объединил осколки «первого»: людей очень широкого спектра доходов и занятий – челноков, журналистов, мелких, средних и чуть более крупных бизнесменов, высокооплачиваемых менеджеров и т. д. Он собственными синяками и шишками прочувствовал, что беспредельного резервуара денег не существует, но сделал из этого парадоксальный вывод – ничего иного тоже не существует.
