Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №12 (2003)
Таше , о прибытии которого в Вильдбад я тебе, кажется, сообщал в моем последнем письме, действительно Таше-сын, иначе герцог Таше, — тем не менее оставшийся таким же наивным и добродушным, как и прежде. Мы очень друг другу обрадовались. Наша первая встреча произошла за чаем у Ольденбургских, на который они пригласили все здешнее избранное общество в день рождения императрицы-матери, за чаем следовал фейерверк и т. д. и т. д. Что касается герцога Таше, хотя его умственные способности и не возросли с его благосостоянием, но его, конечно, весьма интересно послушать, когда он говорит о современном режиме Франции, что, очевидно, ему известно во всех подробностях и о чем он отзывался с добродушием и простотой оценки, позволяющими тем лучше проникнуть в суть вещей... И что это за низменная суть! Это строй, ставший, так сказать, примитивным вследствие своей испорченности. Это почти первобытное состояние, как в общественных банях в России. И когда подумаешь, что такая подавляющая материальная сила находится в распоряжении всей этой нравственной и умственной развращенности, всей этой грубо-циничной лжи, тогда, право, есть от чего содрогнуться за будущность мира... То, что теперь произошло, эта беспримерная подлость с заключением мира, эта подлость, совершенная так самоуверенно и почти весело, как шутка школьника, над сотней тысяч трупов людей, поплатившихся за это жизнью, — ну так вот, все это беззаконие, возмущающее душу каждого честного человека, будет тем не менее принято всей Европой как настоящее благодеяние, и сделан будет новый шаг, огромный шаг на пути к деморализации, куда углубляются все больше и больше. Будущность бедной Германии поистине плачевна, ей предстоит возрастающее бессилие и невыразимо нелепое положение... Конечно, твой брат сам не подозревал, что его зловещие и разумные предсказания так скоро осуществятся. Но кто теперь, видя, что происходит и что готовится, может сомневаться в том, что славная Итальянская конфедерация не восстановит весьма скоро свою достойную пару, не менее славной памяти Рейнскую конфедерацию...
Прерываю здесь это длинное послание, к которому прибавлю несколько слов вечером, так как надеюсь, что сегодняшняя почта наконец-то доставит мне письмо от тебя, и все вместе будет отправлено завтра утром. Как все это нелепо! Мещерские, уехавшие третьего дня в Штутгардт, должны вернуться сегодня вечером. Ах, милая моя киска, как мне пора бы с тобой свидеться!
Вести о дочери Дарье принес князь Андрей Васильевич Трубецкой(1824—1881), зять А. О. Смирновой. Упоминаемый граф Владимир Иванович Мусин-Пушкин (1830—1886) был женат на Варваре Алексеевне Мусиной-Пушкиной (урожд. Шереметевой; 1832—1885), двоюродной племяннице Ф. И. Тютчева. Так понравившийся Тютчеву герцог Таше де ла Пажери Шарль (1822—1869) был камергером французского двора.
Что касается “современного режима Франции” и подлости ее правителя, дело заключалось в следующем. Опасаясь усилившейся национально-освободительной борьбы итальянского народа, Наполеон III заключил 11 июля 1859 года перемирие с Австрией сепаратно от Пьемонта, союзника Франции в австро-итало-французской войне. Стороны обязывались содействовать созданию Итальянской конфедерации под главенством папы римского. Поэт сравнивает эту конфедерацию с Рейнским союзом (1806—1815), конфедерацией германских государств под протекторатом Наполеона I.
* * *
Париж, 5/17 августа 59
Вот я и вышел цел и невредим из сутолоки национальных праздников и должен даже сказать, что никогда не был менее затерт толпой в подобном случае, чем на этот раз. Благодаря счастливому случаю, мне удалось, прогуливаясь беспечно под аркадами улицы Риволи, увидеть все прохождение войск: зуавов, тюрко и других, все это за скромную цену двух франков, так же хорошо, как те, кто заплатил 800 франков за окно и от четырех до пяти тысяч франков за балкон — были и такие цены. Я даже видел за свои два франка самого великого императора и к тому же в лучшем его виде, так как он был верхом. Я должен сознаться, что весь его облик, выражение его лица очень мне понравились своим спокойствием, приветливым видом и полным отсутствием желания произвести эффект. Да и нельзя не испытывать некоторого волнения в присутствии особы, олицетворяющей собой, как он в данную минуту, наибольшую силу и энергию в нашем мире. Что же касается войск, которые проходили передо мной от одиннадцати часов до двух в числе 70—80 тысяч человек в походной форме со знаменами, от коих иногда оставались только тряпки, и которые шли свободным шагом, совсем не так, как на параде, то у них было что-то такое настоящее и положительное, такое серьезное, что невольно чувствовалась роковая неизбежность для человека в положении Наполеона III, имеющего в своем распоряжении подобные войска, воспользоваться ими. Впрочем, достаточно побывать в Париже, чтобы сразу понять, что в такой стране, как Франция, не может существовать истинной власти вне тех условий, которые создал этот император. Конечно, это заставляет предвидеть довольно печальное будущее как для Франции, так и вообще для Европы.
Что же до подробностей праздников: иллюминация, фейерверк и т. д., в которых я принимал участие без особого утомления, то на этом не буду останавливаться... Я покину Париж, очень довольный, что видел все это, но без малейшего сожаления. Во всей этой французской породе есть что-то, что сначала забавляет, интересует и даже привлекает, но потом становится неприятным и даже отталкивает. Чтобы переносить долгое время французов, надо было бы всегда смотреть на них, как на детей, но они слишком сильны и мало невинны, чтобы эта иллюзия могла долго продолжаться.
Тем не менее я очень рад, что побывал в Париже в такую знаменательную минуту. Я вынес убеждение, что, какая будущность ни предстоит настоящему строю, он в теперешний момент положительно популярен и пользуется гораздо большими симпатиями, чем всякий другой в течение последних шестидесяти лет. Одним словом, это власть, нравящаяся толпе, и чтобы в этом убедиться, достаточно прислушаться к тому, что говорится на улице и как выражаются, когда речь идет об императоре.
* * *
Берлин, 24 октября/5 ноября 59
Наконец, наконец остается сделать последний шаг, и не далее как сегодня вечером я окунусь — не в вечность, как повешенные в Англии, но в бесконечность, как путешественники в России. Да, я еду сегодня вечером в Кёнигсберг, а оттуда на Ковну или на Ригу, судя по вдохновению случая или нашего консула в Кёнигсберге. Вопрос, как совершится путешествие, будет зависеть от тех же соображений. Я провел два очень приятных дня в Берлине. Я собирал сведения о совещаниях в Варшаве, которые, скажу в скобках, меня не особенно восхитили. А теперь передай мое приветствие всем моим петербургским друзьям, начиная с Блудовых.
Дорога из КЁнигсберга в Петербург
I
Родной ландшафт! — под дымчатым навесом
Огромной тучи снеговой
Синеет даль с ее угрюмым лесом,
Окутанным осенней мглой!
Все голо так и пусто, необъятно,
В однообразии немом,
Местами лишь просвечивают пятна
Стоячих вод, покрытых первым льдом.
Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья;
Жизнь отошла, и, покорясь судьбе,
В каком-то забытьи изнеможенья
Здесь человек лишь снится сам себе.
Как свет дневной, его тускнеют взоры;
Не верит он, хоть видел их вчера,
Что есть края, где радужные горы
В лазурные глядятся озера...
Октябрь, 1859
II
Грустный вид и грустный час!
Дальний путь торопит нас...
Вот, как призрак гробовой,
Месяц встал и из тумана
Осветил безлюдный край...
Путь далек, не унывай!
Ах, и в этот самый час
Там, где нет теперь уж нас,
Тот же месяц, но живой
Дышит в зеркале Лемана!
Чудный вид и чудный край...
Путь далек, не вспоминай!
Октябрь, 1859
Этим письмом заканчивался очередной год переписки супругов. Что за сведения о совещаниях в Варшаве и какие это были совещания — установить не удалось. Да и не имели они теперь никакого отношения к мужу и жене, раз Федор Иванович 2/14 ноября возвратился в Петербург. Стихотворение же это поэт сочинил на обратном пути домой и послал его в письме к дочери Дарье. Читая его, невольно ловишь себя на мысли: а стихи все же гораздо лучше писем! Много раз прочитывая письма Тютчева к жене, не мог не удивляться: а где же те письма, которые он писал Денисьевой? Не могла же Лёля по полгода находиться в неведении о своем Боженьке?..
* * *
Петербург, 18 июня 60
Жребий брошен: “Alea jacta est”, как говорили Юлий Цезарь и г-н Ламартин, с совершенно различными последствиями. Не знаю, что выйдет из моего решения. Я уезжаю послезавтра, и к тому же сухим путем, потому что один добрый человек предоставил мне свою коляску, находящуюся в Динабурге, куда меня берется доставить управление железных дорог. Третьего дня я обедал у Блудовых на Елагином в обществе князя и княгини Черкасских, Самарина и любезной М-mе Шеншиной, которая удивительно похорошела. У нее было что-то на голове, кажется, называемое фоншон, произведшее на меня впечатление. Вчера я простился со своим Комитетом, не без сожаления расставаясь с сослуживцами, которые так хорошо ко мне расположены. — Меня очень огорчило ужасное несчастье, поразившее бедного Полонского. Неделю тому назад он потерял свою хорошенькую молодую жену, умершую от последствий тифа, соединенного с выкидышем. Говорят, что он без ума от горя. Бедная милая женщина умерла в сущности только оттого, что не могла привыкнуть к климату. Ей не было двадцати лет. — Наконец вчера я опять увидел Жюли Строганову в ее летнем помещении, таком знакомом и неменяющемся. У нее был, между прочим, некий г-н Фурнье из французского посольства, который навел меня на грустные размышления по поводу все более усиливающегося ослабления моей памяти. Оказывается, что несколько лет тому назад М-r Фурнье и я часто и с удовольствием видались. Поэтому он встретил меня самым сердечным и приветливым образом, что мне было тем более приятно, что он умный и далеко не обыденный человек... И вот, сколько я ни роюсь в своих воспоминаниях, я не нахожу никаких следов его существования в моем прошлом. Не печально ли это?..
