Н. Сильченко - Каменный пояс, 1975
И я, словно наяву, вижу маленькую, хрупкую Аню Куруч, чьи нежные девичьи руки «обували танки». С трудом доставала девочка до рукояток фрезерного станка, но давала за смену не 180, а 300 и больше деталей.
Тридцать весен с тех пор пролетело. Треть века над нами мирное небо и мирное солнце.
Нашему счастью мы обязаны миллионам советских людей, и тем, кто дошел до Победы, и тем, чьи имена высечены на обелисках славы на Мамаевом кургане, на руинах Брестской крепости, чьими именами названы улицы, площади, скверы. Своим счастьем мы обязаны и девушкам с Челябинского тракторного.
МАРК ГРОССМАН
ВСЕ ВПЕРЕДИ. И СЛАВА, И НАГРАДА...
Все впереди. И слава, и награда.
И мир. И тишь. И, может быть, музей.
Все впереди. А здесь бомбежка рядом,
И смертный скрежет танковых осей.
И до предела выжатая фраза.
Окопный, настороженный народ.
И коммунисты — молча, без приказа
Из ряда выходящие вперед.
Сигнал — в атаку! Ветер хлещет в лица.
На штык наткнуться тут немудрено.
И первыми кидаются партийцы,
Иного им в атаке не дано.
Мы — ленинцы, мы все — однополчане
На этих тропах, где горит броня.
Мы столько раз друг друга выручали,
И столько нас не вышло из огня!
Еще немного. Мы додавим гада.
Живи в тиши. Поля боев засей.
Еще чуток... А здесь бомбежка рядом
И смертный скрежет танковых осей.
Зееловские высоты
под Берлином
Апрель 1945 г.
МЕНЯ ЩАДИЛИ ПУЛИ НА ВОЙНЕ
Меня щадили пули
на войне,
Осколки, те кровавили, бывало.
Они порой шевелятся во мне
Жарою проржавевшего металла.
Уходят годы потихоньку вдаль,
Все отдаленней памятная дата.
И разъедает
крупповскую сталь
Горбатая артерия солдата.
Былое в помощь изредка зови,
Мы научились многому тогда ведь:
Чужую сталь пережигать в крови,
Чужие пушки на заводах плавить.
У ЗЕМЛЯНОК В ТРИ НАКАТА
У землянок в три наката,
В деревеньке, белым днем
Молча падали ребята,
Остывая под огнем.
Танки выли и горели,
И, упрятанный в омет,
Как в ознобе, на турели
Содрогался пулемет.
Руша недругов спесивых,
В пекле яростной струи
Умирали за Россию
Сотоварищи мои.
В час последнего обряда,
На виду родной земли,
Как сражались рядом — рядом
В погребение легли.
И над их последней кровлей
Громыхали, как валы,
Будто крашенные кровью,
Раскаленные стволы.
...В тишине, на зорьке алой,
В чистой россыпи росы,
Я брожу в деревне малой
На окраине Руси,
Там, где в грозной обороне,
В лямке общего гужа,
Был убит и похоронен
Полк, не сдавший рубежа.
Там, за старицей-рекою,
В черном трауре до пят,
Над заплаканным покоем
Наши матери скорбят.
Тишиной и небом синим
Там склонилась над звездой
Матерь вечная Россия,
Обойденная бедой.
ПОМНЮ
Сверстникам моим —
солдатам Великой войны
Помню серые колонны
На истерзанном шоссе.
Я вас помню, Аполлоны,
В полной силе и красе,
В маскхалатах полосатых,
В кирзе, выходившей срок,
Почерневших от надсады
В грязном поле без дорог.
Помню в слякотных окопах,
В сгустках крови и огня,
В час, когда гудела копоть,
Грузно рушилась броня.
Помню ваш порыв единый
И терпенье на посту,
Помню ранние седины,
Ваших шрамов красоту.
В чистом поле, у ракиты,
Там, где ворон крик простер,
Я вас помню, Афродиты,
Сострадание сестер.
Помню девочек служилых,
Наших нянек и врачей,
Рук натруженные жилы,
Чары сказочных очей.
Помню свист над городами,
Смерть на холоде дрянном
От прямого попаданья
В красном дыме кровяном.
В далях долгого похода
Жгли вас стужа и жара,
Вашу жизнь четыре года
Убивали снайпера.
Вас душили пыль и порох
В той немыслимой дали,
И остался в ваших порах
Прах металла и земли.
Не с того ли у России,
В беспредельности путей,
Нет ни чище, ни красивей,
Ни сердечнее детей!
М. Д. ВОРОБЬЕВ,
гвардии полковник в отставке
ТАК ДЛЯ МЕНЯ НАЧАЛАСЬ ВОЙНА
Славная была биография у нашей 4-й Донской казачьей дивизии: создавал ее еще в гражданскую С. М. Буденный, а с 1933 по 1937 год командовал дивизией Г. К. Жуков, но в сорок первом, перед самой войной переформировали ее в 210-ю механизированную дивизию. Стояли мы тогда в Минской области. Сдали своих добрых скакунов и стали получать автомашины, танки, броневики.
Меня назначили начальником бригадной (на два полка) школы по подготовке младших командиров. 21 июня вечером я получил распоряжение начальника штаба дивизии: разгрузить прибывший на станцию эшелон с автомашинами и мотоциклами.
В 3 часа 22 июня курсанты приступили к разгрузке эшелона, а в 04.00 налетели немецкие самолеты и начали бомбить станцию. Так для меня и моих курсантов началась война.
В составе 20-го механизированного корпуса генерал-майора Никитина дивизия вышла на рубеж обороны по бывшей границе с Польшей в районе Барановичи.
Немцы бомбили почти непрерывно. Часто фашистские самолеты на бреющем поливали нас свинцом из пулеметов. Десантные части противника действовали в нашем тылу.
Трудно было в таких условиях отражать атаки. Гражданское население вклинивалось в наши боевые порядки. Но дивизия, как и корпус в целом, мужественно отбивала удары врага. Примечательно, что сбить нас немцы с занимаемых позиций не смогли. Вплоть до 28 июня, пока не стало ясно, что корпус уже в глубоком вражеском тылу, и было принято решение об отходе.
Тяжелые первые дни войны никогда не изгладятся в моей памяти. Вот один эпизод. 24 июня, раннее утро. Мы с комиссаром школы Яковом Васильевичем Пшеничниковым обходим передовые позиции курсантов. Идем по высокой ржи, которая так высока, что почти в наш рост. Тихо. И вдруг в этой тишине не то стон, не то писк...
— Подожди здесь, я сейчас узнаю, — говорит Пшеничников и скрывается во ржи.
И вскоре зовет меня:
— Товарищ капитан, иди сюда, здесь такое...
Я бросился на его голос. И увидел действительно «такое», что занялось сердце.
Во ржи лежала убитая молодая женщина, рядом с ней — два детских трупа: девочка- лет шести и мальчик лет двенадцати. А еще один малыш не старше двух лет, весь перепачканный кровью, дергал мертвую мать за кофточку и не плакал, для этого у него уже не было сил, а тихо так попискивал. Глазки его оплыли от комариных укусов, и он почти не поднимал их.
Пшеничников наклонился над трупами.
— Их, видимо, еще вчера пулеметной очередью с самолета срезали, — заключил он.
— Ох ты, горемычный! — вырвалось у меня. — Всю ночь возле мертвой мамки.
Я взял малыша на руки. Он обхватил меня за шею и не отпускал, пока мы не принесли его в свою санчасть и не сдали врачам.
Что с ним стало потом, я не знаю. Потому что скоро сам попал в беду.
Нашей школе были приданы артиллерийский дивизион и танковый батальон. Мы прикрывали отход основных сил и попали в окружение. Отбивались, пока были снаряды, гранаты, патроны. Но наступил момент, когда они кончились. Что делать?
Ужаснее положения для солдата нельзя придумать. Можно биться с врагами, не имея хлеба, не имея воды. А когда нет боеприпасов?
Но мы ведь не просто солдаты. Мы — советские солдаты!
И мы пошли в штыковую.
Обычно немцы не выдерживали наших штыковых ударов и отступали. Но сейчас они, догадываясь, что у нас нет даже патронов, с автоматами наперевес нагло шли на нас.
Когда до сближения двух лавин осталось совсем немного, я выбрал для себя цель — офицера, шедшего в строю. Намеревался нанести ему удар прикладом автомата. Но сойтись в рукопашную не пришлось: враг раньше открыл огонь.
Я получил пулевое ранение в живот и левую ногу. Ранение было тяжелым, и я остался на поле боя. Случилось это 5 июля, на тринадцатый день войны.
На другой день утром белорусские крестьяне убирали с поля боя трупы и наткнулись на нескольких раненых. Среди них был и я.
Нас погрузили на подводы и после долгого и тяжелого пути по лесам спрятали на сеновале во дворе лесника Тимофея Никифоровича Демидовича. У него была большая семья: жена Лукерья Родионовна и 8 дочерей. Все знали, что за укрывательство советских командиров, комиссаров, коммунистов немцы расстреливают людей. Рискуя жизнью, семья Демидовича делала все, чтобы раненых вернуть к жизни. Благодаря заботам этой семьи более двадцати офицеров были возвращены в строй и продолжали борьбу с фашистами.
