Патрик Гардинер - Артур Шопенгауэр - Философ германского эллинизма
34
Понятие "вера в разум", скорее всего, имеет совершенно другое значение. Например, оно может относиться к убеждению в том, что возможно прийти к фундаментальным истинам относительно Вселенной и места человека в ней путем дедуктивного вывода из самоочевидных априорных предпосылок. Шопенгауэр рассматривал некоторые подобные предположения как лежащие в основе всей так называемой рационалистической метафизики XVII столетия и полностью отвергал эти воззрения. Но делал он это заключение на основании, которое казалось ему "рациональным" в самом строгом смысле слова, а именно - привлекая неопровержимую философскую аргументацию, уделяя должное внимание условиям, которые управляют всеми обоснованными и здравыми размышлениями и рассуждениями. Он утверждал, что возможно показать, что было ложного в тех или подобных им представлениях, и, более того, продемонстрировать, что на самом деле существуют определенные установленные границы области, в пределах которой проведение философского исследования вполне правомерно, а задаваемые вопросы значимы и плодотворны.
Таким образом, можно говорить о том, что существуют установленные ограничения возможности человеческого познания. Этот тезис сам по себе не подразумевает никаких иррационалистических выводов; по сути своей, он выражает точку зрения, которую Юм и Кант приняли еще до Шопенгауэра, а их редко упрекают в иррационализме. Как раз напротив, можно
35
сказать, что строгое следование этой точке зрения означает отказ именно от такого способа размышления, в котором часто обвиняют иррационалистов, например, этот способ размышления не позволяет объявить знанием нечто, полученное на основе так называемых умственных способностей сверхчувственного сознания и сверхрациональной интуиции. И в этой связи по меньшей мере заслуживает упоминания тот факт, что Шопенгауэр сохранил определенное презрение к претензиям на знание такого рода.
Он настаивал на том, например, что они в высшей мере неоправданны, однако, несмотря на все, что было сказано в "Критике чистого разума", немецкие философы упорно продолжали утверждать, что у них есть некий таинственный доступ к такому типу знания, принципиальную невозможность которого показал Кант. Источник этого псевдознания они достаточно иронично именовали "Разумом", используя этот термин, однако, для обозначения чего-то совсем другого, чем то, что традиционно понималось под этим термином, поскольку они подразумевали "полностью воображаемую, вымышленную способность", "окошко, открывающееся в... сверхъестественный мир, сквозь которое мы получаем все истины, сформированные и высушенные в готовом виде, над которыми предыдущий старомодный разум тщетно трудился в течение столетий и подвергал сомнению" (ЧК, 34).
Последствия такого хода событий, в глазах Шопенгауэра, оказались совершенно ужасными, так как в этом немецкая "так называемая философия" пришла к тому, что стала основываться на способности, которая на самом деле была не более чем метафизическим измышлением. Теологически мыслящие профессора университетов и академий, которых приводили
36
в крайнее замешательство кантовские антидогматические выводы, как выяснилось, проявили большую готовность принять такой подход в качестве способа согласиться с положениями ортодоксальной религии: "всеми правдами или неправдами, per fas aut nefas, для пользы философии" (там же). Но философия не имеет права, в том случае если исследование показало, что определенные пути закрыты, "отбросить в сторону честность и тщательность и подобно негодяю пойти тайными путями"; вместо этого ей следует признать свою ограниченность и в дальнейшем - без хитрости и в духе совершенной беспристрастности - следовать только теми путями, которые остаются открытыми для нее.
Я не буду пытаться оценить справедливость или точность критики Шопенгауэра, направленной против его философствующих соотечественников. И в данный момент меня также не заботит вопрос, насколько подобная критика могла быть обращена против определенных аспектов его собственной философской деятельности. Все, что нужно указать здесь, это то, что Шопенгауэр несомненно верил, что у него - почти единственного среди немецких философов начала XIX столетия - хватило мужества и честности придерживаться высокого идеала, который он утвердил. Он всегда уверенно работал в непредвзятой и беспристрастной манере, без страха, как бы его работы, из-за недостаточного согласия с господствующими взглядами и "уважаемым" академическим мнением, не воспрепятствовали его профессиональному продвижению и успеху. Чаще всего его выступления против современников принимают форму обвинения их не просто в самообмане, а в настоящей нечестности: они виновны в том, что вводят в заблуждение своих читателей, используя язык, который им непонятен.
37
Например, в случае с Гегелем, - автор писал слова, и читатель должен был найти или определить их значение. Шопенгауэр же, напротив, гордился двумя своими достижениями: во-первых, он, по его мнению, никогда не излагал определенные установленные догмы или предвзятые идеи, с уверенностью в том, что они должны быть представлены как истинные; и, во-вторых, он всегда пытался выразить свои идеи ясно, избегая туманной терминологии, за которой теоретики слишком часто стараются скрыть ошибки и нелогичность своих мыслей. Так, все, что он писал, может быть подвергнуто проверке серьезной критикой и обсуждено. Что бы ни говорилось о его работах, по крайней мере, они вызывают интерес; мы можем не соглашаться с его идеями, но никоим образом его идеи не связаны ни с иррационалистическим, ни с антирационалистическим складом ума.
Делая эти предварительные замечания, я хотел лишь попытаться устранить определенное непонимание доктрин Шопенгауэра и наметить пути подхода к философии, которые на сегодняшний день, должно быть, помогли бы привлечь к ней интерес, который, я считаю, сегодня недостаточен. И конечно, совсем неправильно подумать, что я хотел представить Шопенгауэра, например, как сторонника идеалов Просвещения в XIX столетии. Такая позиция была бы абсурдом уже хотя бы потому, что сделала бы очевидным игнорирование таких проблем, которые лежат в основе его философской позиции и определяют характерные особенности его работ. Несомненно, что именно эти спорные проблемы оттолкнули некоторых читателей, но оказались притягательными для других, которые почувствовали в его системе завораживающее обаяние. Именно эти особенности значительно затрудняют "определение его места", возможность подо
38
гнать его под ту или другую классификацию, с определением "субъективист", "материалист", "реалист" и тому подобное, которые историки философии так любят использовать. Нельзя не признать, что он был исключительно оригинальным мыслителем, поэтому попытки описать его в пределах четких границ некоторой известной философской "школы" или "движения" окажутся несостоятельными.
Однако в одном отношении то, что он написал, может достаточно четко встать в один ряд со многими другими знаменитыми философскими теориями прошлого. И этим аспектом, несомненно, является то, как Шопенгауэр выражает четкое видение реальности: по его убеждению, такое видение должно быть принято любым, кто размышляет тщательно и объективно. И делает он это с целью обеспечить единую всеобъемлющую схему, в соответствии с которой все должно иметь свое место и объяснение. Как известно, многие современные философы сегодня даже не пытаются выполнить столь объемную и сложную работу, а в это время, когда настал век критического подхода ко всем философским проблемам, возникают некоторые трудности в достижении полного понимания побуждений и надежд, которые вдохновляли на создание таких систем.
Шопенгауэр, с другой стороны, принадлежал к эпохе, в которую обзорные теории такого типа все еще представляли естественный способ выражения свежих и революционных идей, а также колебания или оспаривания давно установленных способов мышления. Однако, хотя все это так, он был также в некотором отношении переходной фигурой в истории современной мысли. Он, как мы видели, глубоко понимал силу кантовской критики всех попыток выйти за пределы
39
обыденного человеческого познания, и поэтому понятно, что метафизика представлялась ему не как нечто данное, самоочевидный обоснованный способ исследования с собственными четко определенными темами, предметами обсуждения и методами, а скорее в форме проблемы - проблемы, к которой он обращался вновь и вновь в своих работах.
И эта осознанная одержимость природой мышления и возможной глубиной и широтой метафизической мысли, я думаю, по многим параметрам выделяет его среди более ранних авторов философских систем. В течение всего времени, пока создавал собственную систему, он производил впечатление человека, который в то же самое время был постоянно поглощен следующими вопросами: чем именно он занимается, что конституирует истинное понимание природы и статус метафизического знания. Несмотря на его достаточно уверенные утверждения, эти проблемы он так никогда и не разрешил к полному своему удовлетворению.
