Фредерик Поттешер - Знаменитые судебные процессы
Но расчет оказался неверным! Однообразная вереница гражданских истцов вызвала лишь недовольство присяжных, досаду у публики л улыбки журналистов.
В этой атмосфере горечи и разочарования 26 марта начинается допрос свидетелей защиты. Есть опасение, что снова придется выслушивать показания нескончаемых свидетелей— друзья семьи Виллен, все как один, будут твердить, что им непонятно, как такой милый мальчик мог совершить столь ужасную вещь. Но когда же, наконец, перейдут непосредственно к сути этого судебного процесса — к убийству Жана Жореса, убийству человека?!
Да, об убийстве будут говорить! Но не для того, чтобы выявить его скрытые пружины, не для того, чтобы описать, как оно подготавливалось и свершалось, а для того, чтобы найти ему оправдание!
В этот день, 26 марта, лицом к лицу сошлись адвокаты обвиняемого и адвокаты гражданских истцов, выставив напоказ свои бороды и ордена. До сих нор они выступали нечасто, но сегодня хотят наверстать упущенное. Состязание адвокатов ведется путем перекрестного допроса свидетелей, и его главные участники как будто бы — и это уже не впервые в ходе процесса — поменялись ролями.
Официальный защитник — Александр Зеваэс, сорока пяти лет, бывший депутат-социалист, бывший журналист, шовинист, манеры властные, говорит хорошо, но уж очень некрасив и слишком жестикулирует. Старшина коллегии адвокатов Анри Робер поручил ему это дело не без умысла, «Ваше прошлое социалиста, — сказал он, — позволит вам защищать клиента, не оскорбляя памяти Жореса».
Семья Виллен со своей стороны выбрала метра Лири Жеро, сорока семи лет. Этот непревзойденный мастер мелодраматических эффектов носит бороду, словно флаг, смахивает на священника и не скрывает своих весьма реакционных убеждений.
Оба адвоката, как нельзя лучше дополняющие Друг друга, сразу берут воинственный тон, что заставляет адвокатов гражданских истцов метра Поль-Бон-кура и метра Дюко де ла Айля занять оборонительные позиции.
Поль-Бонкуру, бывшему министру-социалисту, сорок лет, но у пего уже седые волосы, кирпично-крас-ного цвета лицо, на груди — военная медаль и крест «За боевые заслуги». Он пользуется доверием левого крыла социалистической партии, а его коллега Дюко де ла Айль представляет правое крыло. Пятидесятилетний Дюко — толстяк с остроконечной бородкой.
Красноречие его холодновато и, пожалуй, несколько натянуто.
Вызывается первый свидетель зашиты. Это друг Виллена художник Анкетен, Он описывает характер обвиняемого:
— Виллен человек очень мягкий, восторженно относящийся к искусству, но оставляющий впечатление какой-то обеспокоенности, взволнованности.
Его сменяет Бенедит, преподаватель Виллена в Луврской школе:
— Это был благонравный, робкий, незаметный молодой человек, всегда державшийся особняком, но от него исходила какая-то неясная тревога.
Настала очередь аббата Шарля, преподавателя в коллеже Станислас, где Виллен служил надзирателем:
— Он безропотно нес свой крест. Казалось, он скрывает какую-то ужасную тайну.
Метр Поль-Бонкур восклицает с места:
— Прошу вас, господа, не упирайте так на странности и причуды обвиняемого! Врачи уже сказали коротко и ясно: Биллей не сумасшедший.
Метр Анри Жеро тут же встает, задрав бороду:
— Если бы Виллен был сумасшедший, мы не находились бы здесь. Я имею в виду не сумасшествие, а болезнь воли.
Поль-Бонкур не желает вникать в это малозаметное различие. Он обращается к свидетелю:
— Господин аббат, отвечайте мне по совести. Читал ли обвиняемый правую печать?
Аббат как будто в затруднении.
— Мм… Да. Да, он читал «Либерте», л весьма регулярно.
— Благодарю вас, господин аббат. Напоминаю суду, что в этой газете призывали к убийству Жореса, называя его «герр Жорес».
На сей раз защита не возражает. Она не стремится скрыть убеждения обвиняемого, совсем наоборот. Это подтверждают показания следующего свидетеля, некоего Роже Полена.
— Не понимаю, — говорит он, — почему с Вилленом обходятся как с преступником. Если оп и убил Жореса, то сделал это из любви к Франции. Образ Жореса, который в эти дни пытаются создать здесь.
не соответствует действительности. В 1914 году Жорес выступал за разоружение. Мы, как и большинство французов, считали, что он опасен для родины! Метр Дюко де ла Айль перебивает:
— Свидетель, здесь вам не урок истории! Придерживайтесь фактов!
А Поль-Бонкур берет более высокую ноту:
— Мне весьма интересно узнать, какого мнения о Жоресе придерживались в тех кругах, где бывал Виллен.
— Это мнение здравомыслящих людей! — парирует свидетель, а метр Жеро, чувствуя, что речь сейчас зайдет о «заговоре», спешит к нему на помощь:
— Как вы полагаете, господин Полен, мог ли обвиняемый подпасть под чье-либо влияние?
— Нет, — отвечает свидетель. — Виллен — человек, верный собственным взглядам. Он нелегко соглашался с мнениями других.
Теперь показания дает лейтенант де Шомон-Китри; мундир его увешан орденами. Этот свидетель — председатель лиги, в которой состоял Виллен. Лиги молодых друзей Эльзаса и Лотарингии. Он тоже настроен воинственно.
— Наше поколение, — звучным голосом начинает он, — обладало пророческим даром. Мы чувствовали приближение войны и готовились к ней… И могу сказать со всей откровенностью, мы ненавидели тех. кто, подобно Жоресу, выступал против закона о трехлетней службе в армии, — закона, благодаря которому у нас оказалось достаточно солдат, чтобы выдержать удар немецких войск…
Повернувшись к присяжным, он добавляет:
— Стреляя в Жореса, Виллен проявил несдержанность — это, безусловно, так, но он считал, что служит своей стране. И я хотел бы поделиться с вами тем, что чувствую сегодня, свидетельствуя на этом процессе: я думаю, что. оставив Виллена в тюрьме, родину лишили одного из ее защитников, который, несмотря на совершенное преступление, па поле битвы мог бы стать героем!..
Все это почти непристойно, однако никто как будто ничего не замечает. К концу дня Виллен уже выглядит едва ли не жертвой, а Жорес — обвиняемым! Выходит, этот бесцветный субъект, съежившийся за барьером, виновен лишь в том, что не сумел сдержать праведный гнев, который разделяют все добрые французы, выигравшие войну!.. Адвокаты, представляющие потерпевшую сторону, подавлены. Слишком поздно они заметили, какую ошибку совершили, перенеся прения в сферу политики.
Двадцать седьмое марта 1919 года. Четвертый день суда над Раулем Биллоном. Прения сторон — ошеломляют. Слушая речи адвокатов, поддерживающих гражданский иск, начинаешь думать, что убитый Жан Жорес был чуть ли не изменником, сносился с врагами-немцами, пытался деморализовать армию, угрожал спровоцировать всеобщую забастовку и подрывал обороноспособность Франции па пороге войны.
Метр Поль-Бонкур вынужден произносить оправдательную речь; он, которому надлежит нападать и приводить в замешательство, защищается. Или, вернее, защищает память Жореса. Именно такая абсурдная ситуация создалась к концу процесса как по оплошности гражданских истцов, решивших сразу придать прениям политический характер, вместо того чтобы придерживаться фактов, так и из-за цинизма защиты, которая не побоялась с помощью тщательно подобранных свидетелей встать на путь «оправдания» убийства Жореса, изображая это преступление неким патриотическим актом и пытаясь навязать суду сомнительный силлогизм; война для Франции была неизбежна, Жорес был против войны — значит, было желательно, если не необходимо, устранить Жореса…
Несостоятельность этих рассуждений не уступает их глупости. И однако, в царившей тогда, после победы, атмосфере исступленного национализма никто даже и не подумал возражать. В таких условиях адвокаты, поддерживающие гражданский иск, разумеется, почувствовали себя обязанными защищать Жореса от нападок и почти неприкрытых обвинений в предательстве. Что и делает с большим мастерством Поль-Бонкур.
— Это правда, что Жорес, желая избежать войны, мечтал восстановить против нее широкие массы самого немецкого народа. Он обратился непосредственно к пароду, минуя его правителей. Он обратился к нему от имени Интернационала, в который, по-видимому, продолжал бы верить, даже будь тот выхолощен, бессилен, а временами смешон… И Поль-Бонкур продолжает:
— По-видимому, сказал я, потому что в день мобилизации Интернационалу оставалось лишь засвидетельствовать предательство одних немецких социал-демократов и малодушие других, и я знаю людей, говоривших, что пуля Виллена по крайней мере избавила Жореса от горя, горше которого нет для мыслителя: дожить до крушения своей мечты.
Возникает пауза. Публика не сводит глаз с адвоката, а Поль-Бонкур приступает к деликатному вопросу о всеобщей забастовке и восстании, к которому намеревался призвать Жорес в случае войны.
