Георгий Саталкин - Каменный пояс, 1988
— Не крал я, понял ты? — так же шепотом закричал Михаил, полусогнувшись и расставив руки, точно готовился драться. — Это мои деньги: заработал!
— Да! Где ты их заработал? Ночью кто честно платит?
— Если ты хочешь знать — у армян. Они строят, мы договаривались, понятно? Я им цемент привез, две ходки, понятно?
— Чей цемент?
— А мне какая разница — чей? По наряду они получали.
Григорий Степанович не заметил, как на их бешеный шепот из темного чуланчика в длинной белой сорочке вышла Лена, заспанно щурясь на свет. Медленно приблизившись к столу, она как во сне собрала и пересчитала разлетевшиеся деньги, то и дело отводя плечом падающие на щеку волосы.
— Семьдесят пять, — удивленно и с тихим восторгом проговорила она. Заметив упавшую на пол пятерку, присела и, не вставая, почти из-под стола подытожила: — Восемьдесят… За один вечер, да, Миш?
Григорий Степанович, хлестнув себя по бедрам руками — ну просто нет слов! — сел на лавку и закачался болванчиком с остановившимся лицом.
Поднявшись с корточек, с конфузливо-заискивающей улыбкой, Лена попросила:
— Это мне на сапоги, Миш, ладно? Не хватает, правда, рублей пятьдесят, но это уж как-нибудь.
— Ну да, — заорал, но тут же спохватившись, ссадил голос на бурлящий шепот Мишка, — мне самому джинсы надо!
— Так ты купи в магазине, — невинно посоветовала Лена, — рублей за восемнадцать.
— Ага, купи-облупи! А за двести рубчиков на толкучке в городе не хошь?
— Нет, уж ты дай на сапоги, Миш, я все-таки твоя сестра.
— Сестра! Ну и что, что сестра? А мне кто даст?
Да, с деньгами всю жизнь худо, всю жизнь их не хватало. Но он умел радоваться и копейке, и рублю — ими, по сути дела, и удовлетворялся. Ребятам вот труднее — двести рублей требуется на штаны…
Вот если бы на повышение, вот если бы в такую-то минуту взять и выложить эти двести. «Откуда, папка?!» Им столько радости, сколько ему грустной печали, которая-то и слаже всякого счастья. А какой бы вес в их глазах приобрел он, возьми его опять на прежнее место. Разве бы бросил Мишка институт, пошел в шоферы, разве посмел бы Иванютин захватить кусок его огорода?!
VI
Все эти картины горячим вихрем пронеслись перед его глазами. Он вновь забылся, а спохватившись, опять бросился заносить в блокнот цифры, названия хозяйств, фамилии, плохо вникая в то, что говорили люди, лишь бы внутренне как-то очиститься перед Виктором Анисимовичем, оправдаться за те галочки, которыми он разукрасил страничку целую.
Но словно на льду разъезжался Григорий Степанович. Торопливо строча, он столь же торопливо, почти лихорадочно думал о том, как теперь, после этого конфуза, отнесется к нему Виктор Анисимович: подаст руку, или на этот раз, осудив его позорное поведение (господи! Как это могло случиться?!), не захочет с ним знаться? Бог с ним, с этим призрачным повышением, тут опять заскок, тут он с п у с т ы м в е д р о м ш е л о т к о л о д ц а, тут обман, опьянение, странно внезапно одурманившее его. Лишь бы не потерять расположения этого человека.
Эта мысль, разрастаясь, заполняла все его существо. И едва объявили перерыв, как Гриша кинулся в фойе, еще не зная, что он там станет делать. Из трех дверей, ведущих из зала, уже выбегали самые проворные и веером рассыпались по направлению к буфету и книжному прилавку, быстро сбиваясь возле них в темные гроздья.
Все гуще валил народ, в дверях уже колыхалась, месилась толчея, выпирала дугой. С деловито-строгими лицами пробегали инструкторы, ловили кого им нужно и, отводя в сторонку, энергично что-то втолковывали. Высокий, раскатистый гул уже ходил по просторному фойе, которое Гриша видел словно осколочно: мужчин, запускавших руки глубоко в карманы и слегка приседавших, женщин с сумочками в одной руке и скомканными платочками в другой, с платками на плечах, широкие жесты, рукопожатия, улыбки, смех, разговоры с отсутствующими, блуждающими глазами…
Вертясь туда-сюда, Гриша натыкался на знакомых.
— Егор Кузьмичу! — вскидывал он растопыренную пятерню. — Персональный!
Егор Кузьмич, с представительным животом, на котором едва сходился ширпотребовский пиджачок, с добродушной хитрецой тупя глаза, совал Грише руку.
— Что ж ты, брат, — басил он, — отличился, понимаешь…
А сам, поднимая голову, высматривал кого-то в толпе и покидал Гришу.
— Анатолий Николаевич! — кидался Гриша к другому, держа блокнот наготове. — Как там с молоком, какие нынче надои?
Анатолий Николаевич взблескивал на Гришу глазами, досадливо отмахивался от него и кого-то тоже бросался ловить в круговоротах толпы.
Издали Гриша увидел редактора Ивана Васильевича. Заложив руки за спину, тот покачивался с носка на пятку. Когда их взгляды сошлись, тот холодной усмешкой завел глаза и потрепетал ресничками. Кто-то из своих, редакционных, мелькнул за плечами и лицами, успел вытянуть сочувственным хоботком губы. Течением Гришу выносило к коридорчику, куда выходила дверь со сцены и где пореже было народу, тише и просторнее. Солидные люди, покуривая, с серьезными лицами вели неспешные деловые разговоры.
Вот и он, Виктор Анисимович — маленький, широкий, с гладким, как электрическая лампочка, лбом, густыми соломенными бровями. Если поставить Гришу с ним рядом, то можно смело предположить: вот старший и младший братья.
Застучало, точно прочь метнулось отсюда, сердце, одеревенели губы. С растерянной улыбкой, запекшимися губами, белыми треугольниками под глазами и меловым эллипсом возле рта Григорий Степанович встал чуть в сторонке, ожидая, когда Виктор Анисимович поведет в его сторону взгляд.
Николай Болтышев
ГАРМОНИСТ
Рассказ
Еще совсем молодые и беззаботные, отец и мать пятилетнего Илюшки всегда приглашали в компанию дядю Ивана, здоровенного, проворного парня и его жену тетю Зину. Закутанная в пуховую шаль, напоминала она круглого, нахохленного воробья. Предвкушая гулянку, тетя Зина приплясывала у порога, развертывая свою огромную шаль, а дядя Иван, пятясь, принимал шаль в охапку, и, казалось, это он вращает тетю Зину, а не она кружится сама.
Пока гости ели и пили, Илюшка рассматривал их из темной спальни.
Дядя Иван сидел с неразлучной гармонью на коленях, коричневый пиджак его перетягивал лоснящийся, точно намазанный маслом, ремень.
Насытившись, дядя Иван всей грудью наваливался на гармонь, и, ухмыляясь, водил хрупким, длинным пеплом папироски над доверху наполненным стаканчиком тети Зины. Та, увлеченная разговором, лениво толкала его локтем в бок. Но пепел чудом оставался целым. Дядя Иван громко смеялся, поворачиваясь по сторонам, а Илюшка, который не спускал с гармошки глаз, вдруг замечал, что дядя Иван задорно подмигивает и ему. Мальчик отвечал на это робкой, смущенной улыбкой и все ближе подвигался к столу.
Теперь он смотрел только на дядю Ивана и ждал, когда тот будет играть музыку. Все шумно переговаривались, хохотали, отец и мать суетились с тарелками и угощением, а Илюшка не сводил взгляда с костяных белых и черных пуговок и кнопок гармоники. Желтые прожилки на белых пуговках почему-то старили ее.
Наконец, стол отодвинули к стене и освободили место для танцев. Дядя Иван одной рукой взял стул и, держа под мышкой гармонь в другой, сел спиной к Илюшке, прямо у входа в спальню. Зная, что сейчас не до него, — гости за столом не сидели, а ходили на просторе и спорили, под какую мелодию танцевать, — мальчик встал в сторонке у стены в общей комнате так, чтобы удобнее наблюдать за гармонистом.
Дядя Иван тихонько пиликал на гармошке, самодовольно надув толстые губы и склонив голову набок. Потом он резко выпрямился и насмешливо вскричал:
— Эх!
Разломил гармонь надвое, приставил половинки, далеко развел меха и громко заиграл.
— Эх! Эх! Эх! — одобрительно приговаривал он короткими вздохами, и топот становился торопливее и громче, плясали уже все до одного человека, а Илюшка силился рассмотреть в колышащейся толпе отца с матерью, но не находил их.
Гости продолжали с азартом эхать и особенно выделялись тонкие, как будто даже плаксивые женские голоса, которые долго тянули этот короткий звук.
Пальцы гармониста плясали тоже. Особенно правый мизинец. Он щеголевато взбегал наверх или, ловко потопив на мгновение упругую кнопку где-то посередине, уступал дорогу остальным пальцам, а сам оттопыренно висел поодаль. Иногда он стремительно падал на три нижние кнопки и страстно впивался в них, мелко трепетал, перебегая с одной на другую.
Илюшка в это время стоял уже сбоку от гармониста, почти вплотную, и не шевелился.
— У-у-х! — закончил дядя Иван и сразу встал.
Стол снова передвинули. Опять пили и ели, принимались петь хором, и Илюшка, уже ничего не опасаясь, сидел рядом с дядей Иваном. Он украдкой пожимал кнопки, но гармонь молчала. На нее снова всей грудью навалился дядя Иван.
