Рон Пол - Покончить с ФРС
Такая вот математическая невероятность!
Единственное обещание, которое выполняется, пусть не полностью, но в общих чертах, — это заверение в том, что банки не будут банкротиться, как раньше. Но давайте подумаем, в действительности ли это благо? Представим, что у нас есть закон, не допускающий банкротства компаний. Возникает очевидный вопрос: если компании каждый раз спасают от банкротства, будет ли у них стимул преуспевать и работать на благо общества? В капиталистической экономике перспектива краха дисциплинирует бизнес и способствует развитию потребительских услуг. Это необходимая составляющая конкурентного рынка, тогда как гарантия от банкротства лишь усугубляет неэффективность и некомпетентность. Иными словами, о банкротстве банков следует сожалеть не больше, чем о любом другом коммерческом провале. Это нормальное явление в экономике свободного предпринимательства. А как же вкладчики? В конкурентной и свободной системе вклады необязательно были бы ненадежными; любой невыплаченный депозит подпадал бы под закон о мошенничестве. Рискованные вклады были бы ссудами банку, которые ничем не отличались бы от любых других рискованных инвестиций. Потребители внимательнее следили бы за институтами, которые распоряжаются их деньгами, и перестали бы доверять регуляторам из Вашингтона, которые в действительности не особенно стараются бороться с некомпетентностью.
Но здесь не место объяснять, как работает банковская система в условиях свободного рынка. Я поднял эту тему лишь затем, чтобы подчеркнуть: никакая компания на свободном рынке не должна обладать абсолютным иммунитетом против банкротства. Непрерывный процесс проб и ошибок есть способ, коим любая организация достигает своей цели — эффективности и устойчивости. Давайте вспомним пример Советского Союза: насколько мне известно, ни одно предприятие в СССР за всю историю страны не разорилось, но общество в целом становилось все беднее. Если приложить советскую систему к банковской, мы получим ФРС.
Понимание истории образования ФРС и его последствий помогает разобраться в некоторых загадках. Некоторые утверждают, что ФРС — это не более чем частная корпорация, которая обогащается за наш счет. Другие полагают, что она действует в интересах правительства, предоставляет ему средства, когда наших налогов ему не хватает.
И то и другое мнение нельзя назвать правильным в полной мере. В действительности ФРС — это частно-государственное партнерство, коалиция крупных банков, собственников, работающих с благословения правительства, которое назначает ее руководителей. В некотором роде ФРС вобрала в себя все худшее из корпоративного и государственного миров, чем причиняет огромный ущерб экономическому благополучию Америки.
В любом случае Уильям Грейдер абсолютно прав в том, что наступление эпохи ФРС стало «началом конца невмешательства правительства в частный бизнес»[23]. Вся денежная система перешла в государственное управление и стала обслуживать политические интересы.
Через несколько лет ФРС предоставили еще большую свободу действий, которую она использует для раздувания денежных запасов. Теперь она может покупать практически все, что пожелает, записывая это в свои активы. Скупая долги, она делает это на вновь выпущенные деньги. ФРС устанавливает нормы резервных требований на достаточно низком уровне, что позволяет банкам нагромождать ссуды на вклады и использовать новые вклады как базу для дальнейших ссуд. Она может устанавливать процентные ставки по краткосрочным кредитам по своему усмотрению и влиять на доходы с капитала всей экономики. Она вмешивается в деятельность валютного и прочих рынков.
Многие последствия деятельности ФРС не предусмотрели даже ее создатели. Вероятно, они представляли, что ФРС действительно будет способствовать сглаживанию циклов деловой активности, — это важно, если главной проблемой цикла считать фазу спада во время действия кредитного договора. В такие времена ФРС действительно может обеспечивать ликвидность путем простого выпуска новых бумажных денег для покрытия депозитов. Но если подумать о другом этапе цикла, о начале подъема, когда деньги и кредиты свободны, в результате чего увеличивается финансирование нежизнеспособных проектов, дело существенно меняется.
В 1912 году Людвиг фон Мизес написал книгу «Теория денег и кредитов»[24], которая получила широкое признание во всей Европе. В ней он предостерегал, что создание центральных банков скорее приведет к ухудшению и растяжению циклов деловой активности, чем к их сокращению. Дело в следующем. Центральный банк может неожиданно понижать процентную ставку по кредитам, которую он диктует банкам-членам. Он может выкупать долги правительства и записывать их в качестве активов на свой баланс. Он может снижать резервное покрытие по займам для банков-членов. Однако делая все это, он управляет сигналами, которые банковская система посылает своим заемщикам.
Бизнес вводится в заблуждение, берет долгосрочные займы и запускает проекты, обеспечить которые невозможно. Инвесторы вместе с новыми деньгами вкладывают свои деньги в акции или покупают недвижимость, и лихорадка покупок-продаж охватывает все население.
Проблема в том, что эта лихорадка создает иллюзию благополучия, ложный подъем. Когда процентные ставки снижаются в результате увеличения реальных сбережений, банковская система подает сигнал о том, что вкладчики идут на необходимые жертвы в сиюминутном потреблении ради финансирования долгосрочных инвестиций. Но когда центральные банки снижают процентные ставки ни с того ни с сего, складывается впечатление, что у нас имеются сбережения, которых на самом деле вовсе нет. Последующий спад становится неизбежным, поскольку продукты, поступающие в производство, потребители приобрести не могут, и иллюзии разбиваются о реальность. Компании разоряются, недвижимость закладывается, люди поспешно распродают акции и прочие модные на сегодняшний день инвестиционные инструменты.
Липовые деньги, порождающие ложный подъем, — явление в истории не новое. Томас Пейн в конце XVIII столетия наблюдал за тем, как бумажные деньги едва не превратили американцев в нацию «биржевых спекулянтов». В сущности, причиной этого могут быть не только бумажные деньги. Пример тому — тюльпаномания, бурный период в истории Голландии XVII века, когда стоимость луковиц тюльпанов достигла невероятной цены, а в Голландию хлынуло золото со всей Европы, после того как правительство стало выдавать крупные субсидии звонкой монетой всем желающим[25].
Международные рынки усложняют картину, позволяя фазам подъема длиться дольше, чем это было бы в иных условиях, поскольку иностранцы выкупают и держат новые долги, используя их в качестве гарантийного обеспечения собственной денежной экспансии. Но в конечном счете они тоже попадают в ловушку цикла «подъем — спад» с его мнимым процветанием и очень даже реальным падением экономики. Международные рынки способны отсрочить, но не исключить неизбежные последствия денежной экспансии.
В 1913 году, когда была создана Федеральная резервная система, банкиры и правительственные чиновники не особенно задумывались об этой проблеме. Но спустя не так уж много времени стало очевидно, что ФРС обеспечивает скорее нестабильность, чем стабильность, скорее более затяжные и глубокие подъемы и спады, чем наоборот. Самым длительным из них стала Великая депрессия, которую еще больше усугубила плохая экономическая политика.
Вероятно, и мы с вами сейчас стоим только на пороге глубочайшего кризиса.
3
Что сформировало мои взгляды
Интерес к теории денег во мне проснулся довольно рано. Я родился в 1935 году и застал самый конец Великой депрессии и дефицит времен Второй мировой войны. Воспитанный в семье, где главными достоинствами считались упорный труд, бережливость и расчетливость, я с детства знал, что нельзя пренебрегать даже несколькими центами. Однако же тогда медный цент обладал реальной ценностью.
Помню, как мы с братьями ходили в магазин за конфетами. У каждого из нас было по четыре или пять центов, за которые мы получали целый мешочек сладостей. Сегодня мы не можем себе позволить выпускать монеты не только из меди, но даже из цинка. Нам суждено делать центы из стали или же ликвидировать их в целях экономии. В самом деле, в наше время центы многим лишь приносят неудобства.
Первой работой для меня, так же как и для моих братьев, стала помощь отцу в небольшом молочном магазине, который мы держали в цокольном этаже нашего дома. Уже в пять лет я узнал, что такое система поощрений. Наша работа заключалась в надзоре за тем, чтобы все стеклянные бутылки, которые мыли руками, были чистыми. Плохо для бизнеса, если клиент увидит темное пятно на дне молочной бутылки. За каждую грязную бутылку, которую мы находили и убирали с конвейерной ленты в деревянный ящик, нам причиталось по центу. Мы быстро вычислили, что больше всего грязных бутылок остается в те дни, когда работает один мужчина. Этот опыт научил меня тому, как важен труд и какой ценностью обладает каждый цент. Мои родители не выдавали нам карманных денег, но я умел копить даже в детстве. Иногда складывается впечатление, что умение экономить и тратить — это некая врожденная способность и детские привычки сохраняются на протяжении всей жизни. То, что я в детстве научился ценить каждый цент, сослужило мне хорошую службу, когда пришло время оплачивать учебу.
