Павел Кузьменко - Самые скандальные треугольники русской истории
Панаев был в целом порядочным, добрым, очень открытым человеком. Что называется, рубаха-парень. Но случалось, и обижал кого-нибудь по легкомыслию, как постоянно обижал супругу. Поэту Николаю Щербине как-то передали, что Иван Иванович посмеялся над его чрезмерно пышными манишками и пестрыми жилетами. Щербина ужасно оскорбился и ответил едкими, грубыми эпиграммами. В частности, он назвал Панаева «кучей смрадного навоза под голландским полотном». Однако это не помешало поэту, когда он бедствовал, обратиться к Панаеву с просьбой съездить к одному важному лицу и отрекомендовать его на вакантное место. Иван Иванович просьбу тотчас исполнил, отрекомендовав Щербину в лучшем свете, как своего близкого приятеля.
Иван Панаев отличался щедростью по отношению к друзьям. Ссужал деньгами, кормил обедами, если нужно, делился своей одеждой… и женщинами. Из его письма Василию Боткину: «Я тебя познакомлю с двумя блондинками; надеюсь, что ты будешь доволен». Страсть к сводничеству для адюльтера — еще одна черта его характера. «Эту вдову я тебе приготовлю, когда у тебя почувствуется потребность», — пишет он другому приятелю.
И наконец, женщины в его жизни. Есть такой термин — спортивный секс. Без примеси каких-либо чувств, а просто постоянная беготня за юбками, быстротечные романы, легкие разрывы и новые увлечения из одной только страсти к рекордному количеству любовных побед, из невозможности остановиться.
На доме Ивана Панаева, казалось, горели невидимые слова лозунга «Легкомыслие, доступность, щедрость». Многие понимали, что доступность распространяется и на Авдотью. «Если бы ты знала, как с нею обходятся! — писал о ней жене из Петербурга Тимофей Грановский. — Некому защитить ее против самого нахального обидного волокитства со стороны приятелей дома».
Однако природная порядочность не позволяла ей окунуться с головой в одни удовольствия, как это делал муж. Она была обыкновенной, эта юная круглолицая русская женщина Авдотья Яковлевна. Хоть и выросшей в богемной обстановке, жившей в ней, ей хотелось простой моногамности — чтобы один мужчина, но чтобы любил ее, а она — его. Мелкие суетливые интрижки были не в ее характере. Исподволь в ней зрело решение — уж если изменить мужу, то один раз, но так, чтобы он это надолго запомнил. А пока она ему все прощала или просто махнула на него рукой. Что и видно из равнодушной заметки в ее письме: «У Панаева развелось столько знакомых в Павловске, что он редко приходит домой с музыки».
Летом 1842 года в Павловске Панаевы познакомились с молодым двадцатишестилетним литератором Иваном Тургеневым. «На музыке, в вокзале, он и Соллогуб резко выделялись в толпе: оба высокого роста и оба со стеклышком в глазу, они с презрительной гримасой смотрели на простых смертных. После музыки Тургенев очень часто пил чай у меня», — пишет Панаева в своих воспоминаниях.
Большой ловелас Тургенев немедленно приударил за очаровательной соломенной вдовушкой Авдотьей. После трех лет брака, трех лет общения с литературным светом она была уже не такой простушкой, как поначалу. А красоты в ней после родов только прибавилось. Но Панаева отвергла Тургенева. У нее было слишком развито врожденное классовое чутье. Что, в общем, отвечало потребностям времени. Дворянство потихоньку сдавало свои позиции. Она, конечно, могла общаться и общалась с самыми разными аристократами. Но сблизиться, открыть свое сердце могла только «социально близкому». Лощеный, богатый барин Иван Тургенев — нет. Хоть и дворянин, но оборванный, как нищий, Некрасов — да.
Осенью 1842 года по Петербургу прошел слух об очередном добром деле Ивана Панаева. Не исключено, что он сам и распространял этот слух на каждом углу. Узнав о том, что его собрат по литературному цеху бедствует, Панаев в своей щегольской коляске приехал к молодому человеку, накормил его и ссудил деньгами. Спас, в общем, от голодной смерти. Этот молодой и голодный литератор был Николаем Некрасовым.
На самом деле Некрасов, конечно, не думал умирать, хотя действительно продолжал голодать, бедствовать и перебиваться случайными литературными заработками. Четыре года тяжелой жизни в столице закалили его. Он чувствовал в себе силы не упустить момент, когда откроется заветная дверца, ведущая к славе и деньгам. Ею оказалась дверь в квартиру Панаевых.
Панаева и Некрасов познакомились в конце того же 1842-го. Ему был всего двадцать один год. Ей — на год больше.
…«Некрасов имел вид болезненный и казался много старше своих лет; манеры у него были оригинальные: он сильно прижимал локти к бокам, горбился, а когда читал, то часто машинально приподнимал руку к едва пробивавшимся усам и, не дотрагиваясь до них, опять опускал», — вспоминала Панаева много лет спустя.
Как-то у них в доме случилась очередная поэтическая вечеринка. Некрасов читал свои еще неважные стихи. Когда он ушел, оставшиеся литераторы принялись обсуждать его. Боткин резко высказался против попыток грубого реализма Некрасова, стилизации народной речи. Потом посмеялся над его несветскими манерами и дурной одеждой, над его пошленькими водевилями, написанными только ради заработка. В защиту молодого поэта выступил Белинский, сумевший разглядеть в нем нераскрывшийся талант.
— Эх, господа! Вы вот радуетесь, что проголодались, и с аппетитом будете есть вкусный обед, а Некрасов чувствовал боль в желудке от голода, и у него черствого куска хлеба не было, чтобы заглушить эту боль! — заявил «неистовый Виссарион» в оправдание литературной поденщины будущего «печальника горя народного».
Авдотья Панаева, разумеется, не сразу влюбилась в Некрасова. Сначала пожалела. А он, никогда не отличавшийся излишней застенчивостью, с удивительной быстротой занял свое место в литературном кружке молодых и талантливых петербургских писателей, объединявшихся вокруг самого старшего из них — Белинского, которому самому было едва за тридцать. Белинский взял своего рода литературное шефство над Некрасовым. Стихи того становились все лучше. Для заработка он начал писать серьезные статьи для «Отечественных записок». Там же начали печатать его приключенческий роман «Жизнь и похождения Тихона Тростникова».
Некрасов стал часто бывать в доме Панаевых. Иван Иванович проникся к разговорчивому, остроумному, столь же энергичному, как он сам, молодому человеку чувством искренней дружбы. Авдотья Яковлевна ограничивалась чувством искреннего радушия. Конечно, изящная, черноволосая, с румянцем на смуглых щеках и огромными маслянисто-карими глазами, одна из первых красавиц Петербурга не могла не привлечь внимания молодого холостого поэта. Он, впрочем, бросал на нее страстные взгляды впустую, как это делали многие явно неравнодушные к ней завсегдатаи дома. Авдотья была мила и ровна со всеми, но далее ничего не шло. Во всяком случае, если у нее и был с кем-нибудь в тот период тайный роман, то действительно тайный, в отличие от похождений Панаева, известных всему свету. Однако у Некрасова было еще одно замечательное качество — терпение.
…В 1844 году Панаев снял новую просторную квартиру на Фонтанке, между Аничковым и Семеновским мостами, в доме княгини Урусовой. И сделал широкий жест. Он работал с другом-Некрасовым, тот часто оставался ночевать. Разумеется, хоромы богача были комфортабельней его, снимавшегося за копейки, угла с клопами. Так зачем другу-Некрасову тратиться на этот жалкий угол, когда можно жить у друга-Панаева бесплатно? Разумеется, Некрасов согласился на это сердечное предложение. Панаев радостно начал пригревать у своего сердца змею. Некрасов занимал в доме Ивана Ивановича две небольшие комнаты. Через несколько лет ситуация радикально переменится.
Время правления Николая I в России чем-то напоминало эпоху Брежнева в следующем веке. Стагнация в экономике страны с огромным экономическим потенциалом. Насущная необходимость гражданских свобод и нежелание властей ликвидировать неповоротливую и архаичную систему крепостного права. Передовые граждане уезжали в Европу. Насовсем эмигрировал только Герцен в 1847 году, занявшийся явной антиправительственной деятельностью, остальные время от времени возвращались. Свирепствовала цензура. Правда, в отличие от брежневских времен, все, что зажимала цензура, тем не менее рано или поздно выходило. В воздухе пахло переменами, но не все это улавливали. Большинству, как всегда, хотелось, чтобы пахло только переменами блюд.
Наблюдалось и серьезное идейное размежевание в обществе. Западники звали равняться на либеральный Запад. Славянофилы требовали оглянуться в прошлое. Охранители желали оставить все как есть. Были и молодые радикалы, которым не терпелось поскорее осудить все старое и призвать все новое.
В Петербурге идейно размежеванные литераторы группировались вокруг журналов. Ретроградов, охранителей привечала «Северная пчела» Фаддея Булгарина. Популярный журнал Осипа Сенковского «Библиотека для чтения», несмотря на всю его занимательность и развлекательность, привечали сторонники крайне умеренного либерализма. «Отечественные записки» Андрея Краевского пригрели литературный кружок Белинского. И все-таки там молодежи было тесно. Борясь за тираж и доходы, Краевский большую часть журнальной площади отводил под проверенные и безопасные исторические романы. Все Вальтер Скотт да Загоскин. А в очереди за страницами журналов, за славой уже стояли никому пока не известные Некрасов, Достоевский, Тургенев, Островский, Салтыков-Щедрин…
