Тило Саррацин - Германия: самоликвидация
Свобода религии – и тем самым свобода мысли – в исламе в лучшем случае слабый росток, который пробивается то там, то здесь на скудной почве. В одной и той же статье в Neue Zürcher Zeitung комбинировались две новости. Первая новость: турецкий премьер-министр Эрдоган расценил референдум о запрете минаретов «как знак очевидно расистской и фашистской позиции в Европе». Мол, исламофобия так же, как и антисемитизм, – преступление против человечности. Вторая новость: Европейская комиссия в своём последнем отчёте о прогрессе критикует то, что в Турции всё ещё происходят нападки на религиозные меньшинства. К тому же отсутствуют правовые рамки, внутри которых все немусульмане и все алевиты[59] могли бы свободно действовать и формировать своё духовенство{338}.
В Турции старым оседлым христианским общинам отказывают в строительстве новых церквей. Высшие церковные учебные заведения были закрыты ещё 30 лет назад, и их открытие по-прежнему находится под запретом. Малая Азия раннего Средневековья была сугубо христианской, и накануне Первой мировой войны 25 % сегодняшней Турции всё ещё были христиане. Эта доля сократилась до 0,2 % с момента геноцида 1,5 млн армян и многих сотен тысяч ассирийцев, говорящих на арамейском языке, в Первую мировую войну, равно как и массовое изгнание 1,5 млн православных греков после Первой мировой войны.
Большим поборником религиозной терпимости сегодняшнюю Турцию при всём желании не назовёшь, и необузданные либо надменные речи их премьер-министра – всё, что угодно, но только не блестящий пример толерантности. Христианские церкви за несколько столетий были принуждены к секулярному, плюралистическому разумению. Исламу этого не хватает до сих пор. Почти во всех исламских странах – от Египта до Малайзии – в наши дни даже усугубляется давление на христианские меньшинства вплоть до преследований и угроз физической расправы{339}. Коран, как и Библия, во многих местах противоречивая и тёмная книга, к тому же слишком образная и слишком привязанная ко времени своего создания. Претензия на абсолютную истину, которую приписывают буквальному тексту сур Корана, может привести к совершенно разным результатам, в зависимости от толкования и выбора текста. Для оправдания террористических действий там тоже всегда найдётся достаточно подходящих сур. Из них можно вывести указание на какое угодно, вплоть до самого худшего, обращение с неверными. В частности, разрешено при необходимости обманывать неверных и вводить их в заблуждение.
Как бы ни было справедливо утверждение, что на каждого нужно воздействовать убеждением, всё же наивно полагать, что конструктивный диалог с нашими мусульманскими мигрантами может раскрыть исламу глаза на преимущества просвещения. Поэтому у Кристофера Колдуэлла для всех исламских конференций, тут и там вырастающих словно из-под земли во всех европейских странах с мусульманскими мигрантами, есть только одна язвительная шутка: «Все страны следуют примерно одинаковой стратегии ассимиляции ислама, наделяя мусульманские группы давления псевдоправительственным статусом и заявляя, что это позволит создать такую разновидность ислама, которая будет отражать ценности Европы, а не наоборот»{340}.
Далеко не всегда диалог присутствует там, где есть его вывеска: король Саудовской Аравии Абдулла хоть и стремится к межкультурному диалогу, но вместе с тем хотел бы экспортировать шариат. И с традицией толерантности дело продвинулось не слишком далеко даже в хвалёной мавританской Андалузии: мусульманские владыки хоть и терпели еврейское и христианское меньшинства, члены которых, однако, считались гражданами второго сорта, так называемыми подохранными, религиозная свобода предоставлялась им только за высокий подушный налог{341}.
Если берлинский сенатор по внутренним делам Эрхарт Кёртинг хочет говорить с «религиями» (он имеет в виду лишь различные направления ислама), чтобы «воспрепятствовать радикализму», это никогда не помешает: «У меня такое впечатление, что эти религии слишком отклонились от их традиций, если их придерживаться. Я верю в то, что у ислама, как и у христианских церквей, дискуссия с секулярным миром тоже позволит двигаться вперёд»{342}. Какая, однако, вера! У христианских церквей этот процесс длился несколько веков, и при этом текли реки крови. В конце концов, секулярная государственная власть повсюду добилась секуляризации вопреки церкви и не в диалоге с ней, а в силу принятия решений монархов или граждан против церкви.
Что касается диалога с исламом, то справедливо трезвое суждение Кермани: «…пожалуйста, говорите с умеренными, но они и так не бросают бомб, о чём же вы хотите с ними говорить?.. Это иллюзия – полагать, что версия ислама, которая наконец-то стала совместимой с правами человека, выбьет почву из-под ног террора»{343}.
Интересны трудности, с которыми сталкиваются либеральные умы в Германии, когда требуют секулярного ислама. Редактор Die Zeit Томас Асхойер называет поборников секулярного ислама «секуляристами». Он считает, что борьба «секуляристов», таких, как Хирси Али[60] и Некла Келек, сама имеет фундаменталистский крен, и цитирует известного политолога Тимоти Гордона Эша: «Если мы хотим одолеть религиозный экстремизм, мы должны завоевать себе в союзники мусульманский мейнстрим»{344}. Томас Штайнфельд из Süddeutsche Zeitung и Клаудиус Зайдль из Frankfurte Allgemeine Sonntagszeitung рубят в ту же засечку: кто столь же воинственно выступает за западные ценности, как радикальный ислам за свои священные писания, тот сам становится фундаменталистом{345}. Некла Келек замечает по этому поводу, что по таким статьям видно, насколько критикам чужда культура ислама, если защиту прав человека против религиозного радикализма они объявляют фундаментализмом{346}.
Это интеллектуальная дерзость, когда либеральный добрый человек обозначает секулярных мусульман и поборников прав женщин, таких, как Хирси Али и Некла Келек, «секуляристами» и пристёгивает к ним нечто сектантское. Кроме того, критика страдает идейной нечёткостью: секулярная позиция и диалог не являются противоречием, которое здесь подразумевается. Другими словами: говорить надо. Но диалог ещё не панацея от всех бед, во что, похоже, верят наивные или удобно устроившиеся либералы. Есть пункты, которые не подлежат обсуждению!
Кроме того, в каждой уважительной оценке есть что-то фундаменталистское, это относится и к основополагающим идеям Просвещения, и к вытекающему из них отделению церкви от государства. Ганди был в этом смысле фундаменталистом, хотя и ради доброго дела. Гитлер был фундаменталистом – к сожалению, ради злого дела. Всякий фундаментализм оказывается в ловушке, как только вынужден подводить под себя какое-то обоснование. Поскольку у него больше нет ступеньки, на которую он мог бы отступить. Это относится ко всем «последним положениям веры», в том числе и к вере в права человека, гражданские свободы и просвещение. Упрёк в фундаментализме, адресованный критикам ислама, попадает в пустоту потому, что он справедлив{347}. Правда, единственное, что можно сделать, это привести доказательство отсутствия логической совместимости различных фундаментализмов. Те, кто склоняется к традиционному исламу, не обязаны следовать духу Просвещения, но они и не критики, для которых всё едино и всё относительно по своей ценности.
В немецкой дискуссии по исламу либеральные добрые люди и мультикультуралисты охотно приравнивают фундаментализм, с которым такие люди, как Некла Келек, защищают гражданские свободы и права человека от обвинений определённых исламских направлений веры, к фундаменталистским позициям ислама. Как пишет Регина Мёнх, тем самым «ставятся на одну ступень ненависть, которая может принести смерть, и «словесный поединок» и свобода, которую так безудержно используют как раз критики ислама»{348}. Дискуссия окончательно скатывается в доносительство, когда критикам ислама бросают упрёк в «либеральном расизме» и в проповедничестве «ненависти к чужим», как это делает Кэролайн Эмке в Die Zeit{349}.
Рюдигер Сафранский[61] указал на одно существенное различие. Он делит религии на «горячие» и «холодные». Первые не могут абстрагироваться от своего абсолютного притязания на истину в пользу общественных нужд реального мира и склонны к нетолерантности. Последние признают разделение сфер ценностей, к таким относится современное христианство. Тогда в качестве «гражданской религии» остаётся секулярная вера в неотъемлемость прав человека и отделение церкви от государства{350}. В секулярном государстве никто не требует от религии отречения от веры в вечную справедливость религиозных откровений, только нельзя, чтобы они определяли государственное право и задавали правила цивилизованной жизни, и нельзя, чтобы они вели к явным или скрытым урезаниям гражданских прав. Например, каждый может рисовать пророка Мохаммеда, когда и как ему вздумается: Мохаммед мёртв, в противном случае он мог бы подать в суд за оскорбление. Если оскорблёнными чувствуют себя мусульмане и требуют воспрепятствовать таким рисункам, то они проявляют принципиальное непонимание концепции гражданской свободы. Пойти в этом на уступки было бы тяжким преступлением против секулярного правового государства.
