Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №7 (2002)
Его арестовали на исходе третьего года войны — 17 сентября 1943 года.
Он не скрывал перед следователем своих убеждений, высказываясь начистоту, — и этому свидетельство его исповедь, хранящаяся в Государственном архиве Нижегородской области: “Всем... бросился в глаза парадокс: всех лучше я знаю крестьянство, но не пишу о нем. В чем дело? Дело в том, что я не мог теперь писать о деревне с любовью... Я ездил по разным районам области, приглядываясь к обстановке, сам принимая участие в коллективизации, писал статьи и брошюры, восхваляя колхозы, а в душе я их порицал. Я не верил совершенно в торжество колхозного строя. И это неверие опиралось на твердое убеждение, что единоличное хозяйство эффективнее... Я видел, как сильно было сопротивление колхозам... В этом меня укрепляли слухи, которыми я жадно питался, слухи о том, что делалось на юге, на Украине, в Сибири, в Узбекистане и Таджикистане. Говорили о том, что там выселяют крестьян целыми станицами, что поля заросли травой, что люди умирают с голоду. И хотя колхозы продолжали расти и развиваться, я оставался на прежних позициях...”
Одно благо — долго в окружении Кочина не было доносчика, и сам этот факт мог ободрить его, убедив, что высказанные им на допросе взгляды разделяло значительное число людей.
Кочин и трое его товарищей по перу были признаны виновными в том, что “создали контрреволюционную группу в Горьковском отделении” писательского Союза, систематически проводили антисоветскую агитацию... и “занимали пораженческую линию во время Отечественной войны, восхваляя немецкую технику”. Надуманное обвинение поражало своей очевидной нелепостью... Но тем не менее оно фактически никакому обжалованию не подлежало — шла война и диктовала свои суровые законы.
Ровно десять лет — с 17 сентября 1943 года по 17 сентября 1953 года — тюремные и лагерные нары, свирепые окрики и мат-перемат конвойных, надсадная работа на лесоповале, а затем в мастерских, жидкая тошнотная баланда, угрозы уголовников, вышки с часовыми, колючая проволока, лай сторожевых собак и ощущение своей полной беззащитности, хрупкости, тленности перед полной безнаказанностью тех, кто ни в грош не ставил не только человеческую жизнь, но и человеческое достоинство, совесть, честь, потребность к свободе и душевному общению.
Ровно десять лет — от звонка до звонка.
“Когда за мной затворились железные ворота каторжного лагеря и я вышел на волю, я был как тот пес, которого держали десять лет в темной конуре, спустили с цепи и вытолкнули со двора. Я растерялся, я отвык ходить за стенами лагеря один: мы ходили пятерками, сцепившись под ручку, не оглядываясь даже по сторонам, где шли большие немецкие овчарки и конвойные с автоматами. Мы шагали в ногу, глядя перед собой идущему в затылок. И вдруг — такая беспомощность: идти без правил, одному, глядеть куда хочется, делать что хочешь: останавливаться, оборачиваться, даже смеяться... Я стоял за воротами и все не решался отойти от них, мне казалось, что случится несчастье за такое нарушение...”
Это самое начало повести Николая Кочина “По вольному найму”, написанной на биографической основе и оставленной в рукописи с намерением сохранить ее как можно дольше в тайне.
Не сломленным, а готовым к действию вернулся Кочин из сибирской ссылки и еще до полной своей реабилитации уверенно принялся за работу, считая необходимым сказать все, что вырывалось наружу. И все же несколько лет ему пришлось адаптироваться, прежде чем он восстановил в себе прежнюю способность владеть словом.
Внешне он выглядел спокойным, благопристойным и даже респектабельным — у него одна за другой переиздавались его книги “Девки”, “Юность”, “Кулибин”, и ему воздавали заслуженные почести, но внутри у него бушевал вулкан. Бывший “воинствующий безбожник”, смеявшийся над попами и считавший иконы “обыкновенными досками”, он увлекся вопросами веры. А счастье находил в том, что не утратил совести и любил звездное небо над головой — и это было совсем не по Канту, которого Кочин ставил впереди всех философов.
Стареющий, но еще не седой, с отнимающимися после лютых переохлаждений в тюрьме и на каторге ногами писатель трудился с удвоенной энергией. По старой привычке он писал ручкой с пером, макая его в банку с разведенными чернилами и выводя с нажимом на бумаге крупные четкие буквы, свою, только ему присущую вязь, схожую с почерком дореволюционных мастеров, которые не боялись отвечать за каждое свое слово.
Кочин не дожил до горбачевской “перестройки”, но он на себе испытал рапповскую “перестройку”, которая, к счастью, не была воплощена полностью, но все же тлетворным духом своим принесла немалый вред, когда уничтожалась сама русская история под лозунгом одного крикливого поэта без национальности: “Я предлагаю Минина расплавить, Пожарского...”, растаптывались классические традиции, внедрялись вульгаризаторство и нигилизм. Однако в своих тайных записях, ссылаясь на атмосферу 20-х и начала 30-х годов, на беспокойные дни своей писательской деятельности, Николай Иванович точно предугадывал, каким махровым цветом могут расцвести в будущем посеянные антинародными деятелями, презрительно называвшими Россию Расеей, ядовитые семена. Ему не пришлось увидеть этой напасти, но как точно в цель били бессонные его мысли:
“40 лет доказывали, что личность в истории роли не играет. А умер Сталин, и стали все гадости приписывать ему, все объяснять его волей, дескать, он сам всю власть забрал и он один за все в ответе”. (И это написано при всем неприятии Кочиным Сталина!)
“Демократическая мысль всегда, даже в своем гуманизме, попахивала сервилизмом, хамством, угрозами, петлей, плахой. (“Будь моим братом, а то вздернем на виселицу”)... Демократическая мысль всегда льстила народу, подхалимствовала перед ним, соревнуясь в обещаниях и продажности. И в этом соревновании отбирались самые наглые льстецы, самые изворотливые интриганы, самые энергичные деспоты...”
Как будто вчера написано, а на самом деле писалось это в 60-е годы.
К годам своего детства, к своим духовным истокам возвращается Кочин в романе “Гремячая Поляна”, где слово “Россия” названо им священным. Кочин не видел России без крестьянства, без пахаря — этого единственного настоящего радетеля и хозяина земли.
И не щадящий в крутой прямоте никакие авторитеты, он в своих заметках не мог не осудить уважаемого им Максима Горького: “...советскую жизнь он не знал совсем, и когда начинал говорить о современности, то сразу напоминал собою старую крепостного времени барыню, которая, живя в своем имении, знала о мужиках по рассказам плута управляющего (у него был Ягода) и все безбожно путала, а главное — находилась в блаженной уверенности, что ее мужички все живут богато, едят вкусно, молят Бога за здоровье своей барыни и только думают, как бы ей угодить... Так он думал о мужиках, теперь колхозниках, самоуверенно и докторально рассказывал со слов Ягоды и Сталина о “прекрасной” и “зажиточной” жизни в деревне”.
Он ушел из жизни с чистой совестью труженика, вспахавшего свое поле. В ящиках его письменного стола осталось немало исписанных страниц, о которых не ведал никто. Запекшаяся боль была на этих страницах, разящая всякую ложь правда, мудрость высоких истин, раздумья о временах, переходящих одно в другое, чтобы свидетельствовать о бесконечности мятущейся и страдающей жизни, которая все же дает счастье и являет многогранную красоту.
В первом кочинском романе “Девки” есть волнующие душу слова:
“Страна родная! Первый воздух, которым мы начинаем дышать, воздух нив твоих, лесов твоих, рек твоих. Жизнь без тебя, что луг без зелени, долина без куста, лес без тени, птица без перьев, небо без света. Любовь к тебе, Россия, не знает ступеней: кто не все для тебя делает, тот не делает ничего, кто тебе не все отдает, тот во всем тебе отказывает”.
Уверен, состоится оно, новое прочтение Кочина...
Россия... Один из ее затерянных среди перелесков и пашен нижегородского края уголков. Село Гремячая Поляна. Старый, с тремя окнами по фасаду крестьянский дом. Простое крылечко сбоку. Кочин.
Валерий ШАМШУРИН
Людмила Лаврова • Последний парад наступает (Наш современник N7 2002)
ПОСЛЕДНИЙ ПАРАД НАСТУПАЕТ
К выходу в свет книги К. Г. Мяло “Россия и последние войны XX века”
Преданный, как героический и жертвенный символ, проданный, как металлический хлам, крейсер “Варяг”, влекомый на заклание в чужие пределы, оторвался от конвоиров-буксировщиков и какое-то время, отдавшись океанской стихии, дрейфовал в прощальном своем свободном плаваньи...
Трагический этот образ, выхваченный из шелухи информационного “шума”, не дает покоя, когда я думаю об адресате книги “Россия и последние войны XX века” известного исследователя мировых политических и культурных процессов, блестящего публициста Ксении Григорьевны Мяло. Эта ее только что вышедшая в издательстве “Вече” работа по масштабу задач, по объему собранного, систематизированного и продуманного фактического материала представляет собой труд, посильный разве что крупному аналитическому центру. А главное, книга К. Мяло замыслена и создавалась не в кабинетной тиши, она вместила опыт и пережитое автором в катастрофическое для Советского Союза — России десятилетие, завершившее XX век. Стала итогом сотен личных встреч с людьми практически во всех “горячих точках” нашей бывшей общей страны.
