И Гарин - Пророки и поэты
комплексов. Толкования Шекспира по Фрейду, объяснявшие высокие помыслы
Гамлета и Отелло подавленными сексуальными влечениями, импонировали
послевоенной молодежи своим снижающе-ироническим смыслом.
А началось все это с легкой руки другого английского драматурга, сарказмом своим превзошедшего самого Барда. Если неприязнь к Шекспиру Льва Толстого объясняется разным отношением к пасторской функции художника, то гораздо труднее понять его критику Бернардом Шоу, столь далеким от пастушеского комплекса. Что не устраивало Шоу в Шекспире? Моральные банальности, предрассудки, путаница мысли, снобизм, шовинистическая трескотня, сенсации и приманки, помехи, создаваемые шекспировскими традициями театральным новаторам, неспособность "переварить украденные им клочки философии"?.. На одной чаше весов - мастерство, глубина, жизненная энергия, на другой - "мы перерастаем Шекспира", "нам нечего ждать от него и нечему учиться, даже тому, как писать пьесы...", "ему недоступна высокая сфера мысли, где искусство сливается с философией и моралью".
Б. Шоу:
Как драматург Шекспир мертвый, как дверной гвоздь.
Шекспир для меня один из бастионов Бастилии, и он должен пасть.
За исключением одного лишь Гомера нет ни одного выдающегося
писателя, к которому я мог бы относиться со столь глубоким презрением,
с каким я отношусь к Шекспиру.
Чем объяснить резкие выпады Шоу в адрес Шекспира? Реальной неприязнью или стремлением начинающего литератора обратить на себя внимание? Резкая реакция самого Шоу на последнее обвинение свидетельствует, что оно не так уж безосновательно. Не выдерживает критики и утверждение, будто Шоу боролся с Шекспиром, дабы утвердить Ибсена - культура потому и культура, что не требует взаимоисключений. Да, Шоу, как и Джойс, боготворил Ибсена, считал, что он "перерос Шекспира", да, его субъективность питалась стремлением обратить внимание публики на новую драматургию, к которой он относил и себя: "мы перерастаем Шекспира".
Учитывая весь комплекс высказываний Шоу о Шекспире, а также характер этого парадоксалиста, я склонен считать, что его "шекспироненавистничество" не более чем иронический эпатаж, не имеющий ничего общего с нутряным отрицанием Барда Львом Толстым. Шоу никогда не призывал сбросить Шекспира "с корабля современности" и никогда не отрекался от него. Он бичевал лишь "культ Шекспира" и его канонизацию. Это была своего рода антиреклама "новой драмы", отрицательный способ привлечения внимания публики к Ибсену и самому себе.
Пересматривая романтическую критику и викторианские трактовки Шекспира, Язвительный Пророк отвергал представление об Эйвонском Барде как одиноком гении, заброшенном в варварский век. Столл и Шюкинг тоже пытались представить его как среднего елизаветинца, точно следующего политическим, философским и художественным канонам его времени. Если для романтиков Шекспир был великим психологом и творцом героических характеров, то для Шоу - препятствием для восприятия психологизма новой драмы.
...если хотите знать истину о характере леди Макбет, то его у нее
вообще нет.
На сцене "Маддер-маркета" Монк ставил Шекспира как бульварного драматурга: авантюрное действие заслоняло характер. Если Шекспиру отдавалось предпочтение в ряду других елизаветинцев, то лишь как более талантливому создателю триллеров.
Берри Джексон тоже ставил Шекспира "по Шоу", и сам Шоу хотел, чтобы "Святую Иоанну" ставили "по Джексону". Шовианская переделка "Цимбелина" полностью отвечала джексоновской доктрине, отвергающей "кричащее неправдоподобие и смехотворность" елизаветинского театра. Шоу модернизировал Шекспира, выбросив все неподходящее для осовременивания.
Имогена говорит у Шоу языком суфражистки. Гвидерий высказывает
суждения по поводу политического скандала 1936 г. "Он переписал
последний акт так, как мог бы сделать Шекспир, будь он пост-Ибсен, или
пост-Шоу, а не пост-Марло".
В 1955-м Пристли в своем "Иске к Шекспиру" повторит упреки Б. Шоу: мода на Шекспира губит не только современную драматургию, но и самого Шекспира: послевоенный помпезный Шекспир - уничтожает Шекспира.
При всем том критика Шекспира Бернардом Шоу явно преувеличена. "Нам нечего ждать от него и нечему учиться", - выносит свой приговор Шоу и заключает, что ему... искренне жаль тех, кто не понимает, что Шекспир, не умевший усвоить украденные им клочки философии, "пережил тысячи глубочайших мыслителей и переживет тысячи других". "Навсегда устаревший" Шекспир оказывался "величайшим мастером сцены":
Порой он меня так раздражает, что, думаю, мне стало бы легче,
если бы я мог выкопать его из могилы и закидать камнями... Но тут же я
должен заявить, что искренне жалею того, кто не способен наслаждаться
Шекспиром. Шекспир пережил тысячи глубочайших мыслителей и переживет
еще тысячи других. Его чудесный талант рассказчика, совершенное
владение языком, его юмор, понимание сложных странностей человеческого
характера, изумительная жизненная энергия, эта, пожалуй, самая
истинная и отличительная черта гения, - вот чем он всегда захватывает
нас.
Под пером Шоу, как затем под пером Джойса, встает не бог, не небожитель, не сверхчеловек, а наичеловечный из людей - живой Шекспир XVI века со всеми его человеческими слабостями и человеческой мощью. В нем слишком много человеческого для идолопоклонства. Слишком много. Он не только не был похож на бога, говорит Шоу, но даже на человека порядочного. Дело не в непристойностях, которые нельзя ни оспорить, ни подтвердить, и не в пьянстве в компании с Джонсоном или Драйденом, а в неистовости страстей, которая бросала его то в урапатриотизм "Генриха V", то в охлофобию "Юлия Цезаря", то в мизантропию "Лира".
Язык сонетов к Смуглой леди есть язык страсти - свидетельство
тому их жестокость. Ничто не говорит о том, что Шекспир был способен
хладнокровно совершить зло, но в своих обвинениях против любви он
бывал злым, язвительным, даже безжалостным, не щадил ни себя, ни
несчастную женщину, которая провинилась только тем, что привела
великого человека к общему человеческому знаменателю.
Он вообще не был бы великим, если бы его религиозного чувства не
было достаточно, чтобы осознать, какое отчаяние подстерегает человека
нерелигиозного. Видимо, именно из него возникла эта наисовременнейшая
традиция преодолевать этот дефицит религиозного чувства, смеясь над
собственными несчастьями. Но никому уже не удавалось делать это с
таким блеском. Со времен Ибсена и Стриндберга нести миру утешение
стало правилом дурного тона; место иронии прочно занимает
непримиримость, смех богов сменяется ожесточенным воплем
революционера.
ШЕКСПИР И ДЖОЙС
Шекспир и дух отца и принц. Он во всем.
Джойс
Тема "Ибсен и Шекспир", как и "Джойс и Шекспир" или "Беккет и Шекспир", настолько необъятна, что требует книг и книг. Ее трудно очертить даже штрихпунктирно: слишком необъятны явления. Можно говорить о "шекспиризации" Ибсена об экстенсивности Шекспира или Ибсена, о постижении человека в его движении, но главное - в другом: оба - первопроходцы, открыватели, пионеры, творцы новых стилей и новых эпох. Ибсен отличается лишь тем, что, будучи первопроходцем, мог равняться на Шекспира, пытаясь углубить его. Притом Нора, Бранд, Пер Гюнт, Боркман - в чем-то шекспировские герои, разве что более приспособленные к интровертированности времени.
Молодого Джойса тянуло к Ибсену не случайно: чутьем гения он ощущал шекспировские масштабы и шекспировскую полноту кумира.
Джойс - Ибсену:
Все годы, что я учусь в университете, я превозношу Ваше имя,
которое в Ирландии либо неизвестно вовсе, либо известно весьма смутно.
Я всегда стремился показать Ваше истинное место в истории драмы. Я
всегда говорил о том, что дар возвышенный и бесстрастный является, на
мой взгляд, Вашим главным достоинством. Я также превозносил и прочие
Ваши достижения: сатиру, драматическую технику, оркестровую гармонию
Ваших пьес.
Ваша неукротимая решимость исторгнуть тайну из жизни воодушевляла
меня.
К Ибсену Джойса влекло не столько даже выдающееся искусство лепки характеров, сколько фиаско героического. Театр Ибсена, скажет затем Жид, это ряд крахов героизма - и здесь Ибсен предвосхищает не только Джойса и Кафку, но и Фрейда, выражая языком искусства объективность субъективности - тех глубинных процессов, которые, оставаясь невидимыми и неслышимыми, ваяют личности людей.
Как и Шекспир, Ибсен привлекал Джойса отстранением, отказом от вынесения приговоров, свободой выбора. Сюжет, события, фабула у него вторичны, материал банален, главное же - точка зрения, безжалостность правды, дистанция и перспектива, позволяющие увидеть проблему ясно и целиком. Плюс внутренняя органичность и жизненность драматического материала.
