Александр Горянин - Россия. История успеха. Перед потопом
Я слышал (в 1971 г. в Иркутске), как старый профессор-геолог Николай Александрович Флоренсов рассказывал, со слов своего отца, про поездки бедных людей «на золоте». В начале 1890-х гг. его отец, тогда юноша, дважды ездил «на золоте» из Иркутска через пол-Сибири: один раз в Челябинск, другой – в Тюмень (дальше в Европейскую Россию в обоих случаях можно было ехать по железной дороге). О чем речь? В Иркутске была лаборатория, куда свозили золотой песок с сибирских приисков, и там это золото превращали в слитки. Зимой годовую продукцию лаборатории на санях, обозом, везли до железной дороги. И малоимущие ехали на ящиках с золотом, это был для них бесплатный попутный транспорт! Ехали, конечно, экспедитор и сопровождающие казаки – кажется, двое. Сейчас даже трудно себе сегодня такое представить. И это при тех суровых нравах на сибирских дорогах, о которых повествует другой наш классик, Короленко! Видимо, они были суровы до известного предела. Присутствие безоружных пассажиров защищало надежнее вооруженной охраны. Большая шайка без труда перебила бы всех, но, видимо, даже для отпетых разбойников (вроде каторжан «мертвого дома») существовали какие-то табу, они не отваживались пролить столько невинной крови.
Глава шестнадцатая
Какой она видела себя и какой была
1. Желанная или постылая?
Подданный Российской империи начала XX в. постоянно видел иммигрантов – от персов – «тартальщиков» на нефтепромыслах до держателей модных магазинов на Кузнецком мосту. Он ясно осознавал (и это не могло не влиять на его отношение к собственной родине), что живет в стране, куда люди всегда стремились извне и, видимо, будут стремиться впредь. Во все «достатистические» века в Русь – Россию непрерывно вливались народные струйки с Балкан, Кавказа, из Персии, придунайских земель, Крыма, Бухары, германских княжеств, из Литвы, не говоря уже о славянских землях. Имей мы родословные древа, уходящие вглубь веков, почти каждый нашел бы «древних иммигрантов» среди своих предков.
Появление, с XVIII в., статистики позволяет называть уже почти точные цифры. Скажем, число немцев, въехавших в Россию за тридцать лет правления Екатерины II, чуть не дотянуло до ста тысяч, а за 87 лет, между 1828 и 1915 гг., к нам вселилось ни много ни мало 4,2 млн иностранцев, больше всего из Германии (1,5 млн человек) и Австро-Венгрии (0,8 млн)[136]. Вообразите число их потомков сегодня! К началу Первой мировой войны (1914 г.) Россия была вторым, после США, центром иммиграции в мире – впереди Канады, Аргентины, Бразилии, Австралии. В Россию переселялись греки, румыны, православные албанцы (арнауты), болгары, венгры, македонцы, хорваты, сербы, черногорцы, галицийские и буковинские украинцы, чехи, словаки, все те же немцы и австрийцы, китайцы, корейцы, персы, турецкие армяне, ассирийцы (айсоры), курды, ближневосточные арабы-христиане. Вне статистики остались переселявшиеся в собственно Россию жители ее окраин – прибалтийских и кавказских губерний, русского Туркестана, протекторатов Бухара и Хива, Великого княжества Финляндского, поляки и литовцы Царства Польского.
В Россию направлялась большая неучтенная иммиграция – персы, китайцы, корейцы, греки. 120 лет назад (27.6.1890) Чехов писал Суворину из Благовещенска: «Китайцы начинают встречаться с Иркутска, а здесь их больше, чем мух. С Благовещенска начинаются японцы… Китайцы возьмут у нас Амур – это несомненно». Во Владивостоке в 1890 г. 30 % населения состояло из китайцев и корейцев, они составляли почти четверть населения остального Приморья, придавая ему восточный колорит. Тысячи иммигрантов продолжали оседать в южной части губернии вплоть до 1920-х гг.
Многие думают, будто наши «понтийские» греки – потомки чуть ли не участников плавания Язона за золотым руном. На деле же в основном (исключая греков, живших в Крыму еще во времена Крымского ханства) это люди, переселявшиеся в русские владения в течение XIX в., вплоть до Первой мировой войны, из турецкой Анатолии и из собственно Греции. Причем переселявшиеся в большинстве проходили мимо пограничного учета и контроля, у них были свои пути. С учетом нелегальной миграции цифру въехавших в страну придется поднять минимум до 5 млн человек.
Россия всегда притягивала к себе людей, в мировое пугало ее превратил коммунизм. Он же сделал все, чтобы очернить ее прошлое. Общее впечатление от русской истории, выносимое из школы (до сих пор!), таково, что наш рядовой читатель легко верит любому мрачному вздору о России.
Люди не переселяются в страны несвободы – туда, где господствует жесткий полицейский режим и (или) тяжкий социальный контроль, царит нетерпимость, неведомы (по Р. Пайпсу) подлинные права собственности. Иноверцев и иноязыких не заманишь в «тюрьму народов». Цифры миграции в Россию опровергает все позднейшие россказни такого рода.
Кстати, о «тюрьме народов». Это ярлык, который национальные активисты навешивали на многие страны. Первой его удостоилась (не позже 1859 г.) Австрия, под владычеством которой находилась тогда итальянская Ломбардия. Ярлык понравился борцам за независимость Ирландии, и они в своих памфлетах и листовках стали так называть Британскую империю. Дошла очередь и до России – это ругательство взяли на вооружение польские эмигранты в Париже. Хотя и Австрия, и Англия, и Россия лишь отстаивали то, что по законам, правам и понятиям того времени принадлежало, соответственно, австрийской, британской и русской коронам. Отстаивали, правда, по-разному.
Не будем упрощать, имела место и мощная эмиграция из России. В сумме за те же 87 лет из России выехало 4,5 млн человек. Если не брать неучтенный въезд в Россию, выходит, что выехало даже больше, чем въехало (если брать, то меньше). Большинство уехавших составили поляки и евреи, за ними следует группа, о которой часто забывают, – это семьсот тысяч горцев Кавказа, ногайцев и крымских татар[137], не от хорошей жизни выехавших в прошлом веке в Турцию, к единоверцам.
Как и сейчас, легко уезжали (независимо от языка и веры) люди образованные, но не чувствовавшие своей принадлежности, привязанности к стране. Это, вообще говоря, уважительная причина. Насильно мил не будешь, а отсутствие чувства принадлежности отбивает у человека охоту обустраиваться на месте, строить долговременные планы, что-то затевать, служить, делать карьеру. По данному пункту сходство с сегодняшним днем заметнее, чем по остальным.
Характерно и то, среди эмигрантов было мало русских. Это ведь интересно, не так ли, почему за океан, преодолевая страх перед чужим языком и нравами, устремлялись из Европы сотни тысяч, а то и миллионы итальянцев, немцев, шведов, греков, венгров, румын, сербов и так далее (перечисляю только этносы, никак не ущемленные у себя дома) и почти не ехали русские? Визовых трудностей в то время не было, препятствия выезду не чинились, заграничный паспорт стоил 7 рублей. Горожанину даже не надо было самому за ним ходить, можно было дворника послать, и он бы вам этот паспорт доставил.
Стремления за океан почти не было, видимо, потому, что Сибирь, Дальний Восток, Алтай, Урал, Туркестан, Новороссия сулили не меньший набор возможностей, чем далекая, сомнительная, иноверная, иноязычная – короче, малопривлекательная страна за океаном. Зачем, если ты у себя на родине можешь получить кусок еще нетронутой земли, создать артель, заняться предпринимательством, ремеслом, промыслом (хоть золотодобычей, как в Калифорнии), торговлей, нажить состояние, сделать карьеру? Особенно после 1905 г., с появлением всего набора прав и свобод.
2. Дух и самооценка
Но возможно, наиболее радикальное отличие нынешнего усредненного российского самоощущения от самоощущения человека ушедшей России кроется в совершенно ином состоянии духа. Российская империя в лице своих подданных ощущала себя страной грозной и молодцеватой. Вероятно, точно такая же уверенность в своих странах была присуща простым людям вплоть до Первой мировой войны по всей Европе. Ничем иным не объяснить повсеместные взрывы энтузиазма при известии о ее начале.
Русская уверенность, даже гордыня, хорошо описана Иваном Буниным, не зря настаивавшим: «Ярос во времена величайшей русской силы и огромного сознанья ее». В гимназические годы он квартировал в Ельце в семье Ростовцевых, а полвека спустя вывел главу семьи, даже не меняя его имени, в «Жизни Арсеньева». Ростовцев, с «его суровым и благородным духом», представлял собой весьма распространенный тип врожденного, естественного патриота, бесконечно уверенного в своем чувстве. Ему не надо было приходить к своему патриотизму путем каких-то исканий. От этого мещанина, говорит выросший в деревне рассказчик, маленький дворянин, «пахнуло на меня тем, чем я так крепко надышался в городе впоследствии: гордостью». Гордостью, что мы – «русские, подлинные русские, что мы живем той совсем особой, простой, с виду скромной жизнью, которая и есть настоящая русская жизнь и лучше которой нет и не может быть, ибо ведь скромна-то она только с виду, а на деле обильна, как нигде <…> а Россия богаче, сильней, праведней и славней всех стран в мире».
