Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №7 (2001)
“Знаешь, Андруша, — сказала жена, не скрывая сияющих счастливых глаз. — Надо их позвать к нам в гости”.
Щербаков долго молчал. Наконец проронил: “Хай приезжают. Парень-то оказался серьезный”.
...Второго внука, как не трудно догадаться, “ливанцы” назвали Андреем — в честь обожаемого дедушки. Нету на свете сердца, которое не растаяло бы в сладком тепле детской ласки. Щербаков не стал исключением. Без памяти любит внуков и говорит с гордостью: “Молодцы моя дочь с зятем! Перво-наперво научили внуков говорить по-русски. А?” И заразительно, радостно хохочет...
Победителю недавно исполнилось 75. Звучали юбилейные речи, найдены были для него самые добрые и теплые слова и даже стихи.
Меня, старого друга Андрея Алексеевича, особенно тронула надпись на заднике сцены в санаторном кинозале, где проходило его юбилейное торжество: “75 — активной жизни не предел. Андрей наш Алексеевич — живой тому пример”. Какое замечательное “наш”, сколько в нем признательности и любви!
Поразило в одном из величаний определение: “митинский князь”. И хотя напрямую князь Львов и “князь” Щербаков не сравнивались, но духовное родство их было угадано безошибочно. С “новотором” XVIII века роднят его вера во всемогущество труда и таланта, жажда новизны и справедливого, достойного устроения жизни для людей и во имя людей. Между прочим, и обилие профессий (пусть разных) тоже сближает “князей”: Щербаков — строитель и пчеловод, садовод и фотограф, киномеханик и счетовод-бухгалтер... Каков?
И еще одно, самое последнее. В Щербакове восхищает преданность родовой памяти, неизбывная любовь к отцу с матерью, к братьям своим и сестрам. Они отвечают ему обожанием — всю жизнь благодарны “Андруше”, что вывел их в люди: двое братьев — кандидаты наук; сестры Вера — химик, Тамара — заслуженный учитель Беларуси, а Валентина — медик. И только Михаил (любимец всей семьи) остался верен земле и лесу.
...Утихло веселье, разъехались дорогие гости. И снова утром, как всегда, спускается Андрей Алексеевич с крылечка, подходит к своему дубу, трогает его жесткую, корявую одежку и говорит: “Видишь, брат, я тебя еще на один год догнал!”
Ветви “русского баобаба” согласно зашелестели листвой. Упала сверху последняя капля росы. Защебетали птицы. По дороге на Прутню проурчал автомобиль. Занялся новый день, как всегда, полный забот, суматохи, неожиданностей, встреч и расставаний. Жизнь продолжается.
Живи, победитель! Спасибо тебе!
П.Палиевский • Кнут Гамсун в европейской культуре (Наш современник N7 2001)
Петр Палиевский
Кнут Гамсун в европейской культуре
С 9 по 13 марта этого года в Осло состоялся семинар по русско-норвежским отношениям конца ХIX — начала ХХ веков. Эти отношения имели славную историю. Еще в начале XI века изгнанный врагами с родины король Улаф Святой, креститель Норвегии, нашел убежище при дворе Ярослава Мудрого, где, как рассказывают саги, творил чудеса; оттуда же вернулся на отеческий трон его сын Магнус Добрый. Викинги ходили не только на Запад; их знали в Новгороде и Киеве, по всему пространству тогдашней Руси, именуемой ими “Гердерике”. Русские поморы и норвежцы наладили на Севере особенный совместный быт, развивавший народную культуру обеих стран. К концу XI века сложились богатые традиции духовного обмена, представленные такими именами, как Толстой и Бьернсон, Григ и Чайковский, Ибсен, Чехов, — многие иные. Будучи соседями, русские и норвежцы никогда не воевали.
Межправительственное соглашение 1999 года наметило большую программу изучения и развития этих отношений, которая должна завершиться представительной выставкой в 2005 году. С интересными новыми сообщениями выступили на семинаре известные норвежские и русские специалисты, профессора Гейр Хетсо, Эрик Экберг, Йенс-Петтер Нильсен, В. Н. Рогинский, В. Н. Барышников, А. И. Климовицкий и др. Заметное участие в решении поставленных проблем приняли молодые исследователи: Руслан Пересадило из Архангельска; Елена Кривцова, Светлана Хоркина, Анна Познанская, Денис Фомин-Нилов, Станислав Рогинский из Москвы.
Мы публикуем прочитанный на семинаре доклад П. В. Палиевского, посвященный великому и до сих пор вызывающему споры норвежцу Кнуту Гамсуну.
Кнут Гамсун очевидно перебрался со своими проблемами в XXI век, и нам надлежит встретить его здесь достойно. Его образы вышли за пределы Норвегии в разные стороны, и я буду говорить о нем тоже со стороны, — где его, правда, приняли с увлечением и радостью. Сторонний взгляд, возможно, дает повод увидеть стереоскопически его нынешнее присутствие в Европе.
И первое, что бросается в глаза в его значении для всех нас, что это писатель природы. Верность природе проходит через всю его жизнь. В его последней книге1, идеи которой во многом пропадают оттого, что в ней ищут политических выводов, он думает о ней прежде всего. Его тревожит молодая ель, он следит, появится ли ее желтеющая верхушка, и старается убрать мешающие ей ветви старого тополя; его волнует, посреди, кажется, куда более важных дел, первый неумелый крик петуха: “бедняга, он был один в целом мире, у него не хватило мужества подчиниться естественному ходу вещей”2; он прислушивается к стихиям: “шум леса я теперь не слышу, но я вижу, как колышутся ветви, и одного этого уже достаточно, чтобы порадоваться”3. Мысль начала его пути — “кровь подсказывает мне, что я нахожусь в духовной связи со всей вселенной, со стихией”1 — ничуть не ослабевает и остается для него ведущей.
Эта мысль, видимо, отличает его от другого великого норвежца Ибсена, который больше погружен в общественные коллизии, и его человек прежде всего социальный. Гамсун, кажется, заглянул глубже, в неразделенный ствол всяких обществ, в природу. Правда, тот же сторонний взгляд находит, что Ибсен предвидел Гамсуна — в характере Пер Гюнта — и даже описал заранее виды его странствий, а гений Грига возвысил их до мирового признания. Может быть, нападки Гамсуна на Ибсена, совершенные вдобавок в его присутствии, были несправедливы и неблагодарны. Но все-таки предвидеть кого-либо еще не значит им быть, и Гамсун, конечно, явился в европейскую культуру с новым открытием.
Новизна его выступит отчетливо, если мы сравним Гамсуна с его литературными родственниками, которые вошли вместе с ним в XX век в Европе и не слишком любимой им Америке. Вспомнив таких писателей, как Киплинг, Джек Лондон или мало знакомый Европе Михаил Пришвин или Александр Куприн, мы найдем, что они тоже были провозвестниками стихийных, естественных, первозданных сил. Они расслышали язык птиц и животных, у них заговорили лесные чащи, снежные пустыни, джунгли и их обитатели.
Но Гамсун сразу пошел дальше. Он поднял природу внутри самого человека, внутри самой высокой и тонкой духовной организации. Гордый европеец, привыкший полагать, что он призван природу покорять, через Гамсуна вдруг узнал, что ее ни с чем не сравнимая мощь продолжает, не обращая внимания на ее деловое употребление, руководить им изнутри, что она обеспечивает свободу души, выводит к тайнам мироздания, питает любовь. Перегородки, искусственные средостения между природой и человеком у Гамсуна отпали. Он сумел воочию, в живых характерах восстановить, как он сказал в одной статье, “ощущение нашего кровного родства со всем сущим”2.
Вполне возможно, что эта способность была рождена неповторимым обликом Норвегии. По крайней мере, так это понимает лучший в современной России знаток и поклонница Гамсуна Элеонора Панкратова; она пишет: “природа Норвегии и по настоящее время сохраняет свою первозданную нетронутость, и человек с его радостями и страданиями, а также объектами его деятельности — фабриками, заводами, верфями — кажется здесь каким-то маленьким и ничтожным перед лицом ее Величества, ее гор, моря, лесов”3. Но не менее очевидно, что Гамсун вызвал в каждом голос его собственной природы, какой бы она ни была, поднял в сознание ее всю.
Участие природы в жизни души было для него первым условием культуры. Понятна его привязанность к тому, что сохраняло и поддерживало эту связь: к сельскому быту, к сельскому труду. Я не могу, к сожалению, судить, как это выглядит в норвежском языке, но в некоторых других, в частности в русском, понятие “культура” соединено с возделыванием земли, оно вошло в термин “сельскохозяйственные культуры” — “культура пшеницы”, “культура овса” и т. п. То есть это нечто такое, что требует выращивания, сотрудничества с неизведанными силами жизни, а не, так сказать, фабричного изготовления. По мнению одного русского мыслителя, П. А. Флоренского, современный ученый “не с природою живет, но усиливается устроить ей тюрьму из понятий”4. Эту разницу, видимо, остро чувствовал Гамсун, и его художественная натура постоянно искала пути победить узкоутилитарный примитив, освободить скрытые возможности “первопорядка”.
