Николай Клёнов - Несостоявшиеся столицы Руси: Новгород. Тверь. Смоленск. Москва
Этот порядок вещей привел Русь к катастрофе. И именно в XIV в. этот катастрофический порядок был, наконец, сломан. Литовские князья сформировали ядро своего полиэтничного государства и заключили союз хотя бы со своими элитами. Со времен Гедимина и его сына Ольгерда (первая половина XIV в.) Литва приступает к масштабной экспансии в интересах своих князей и своего общества, и противостоять таким объединенным усилиям князья и земли Руси не могут, да иногда и не хотят. В это же время на Северо-Востоке (в Твери, в Суздале, в Галиче, в Стародубе, в Москве) ряд Рюриковичей сообразил, что «дальше так жить нельзя», и также заключил союз с элитами своих княжеств. Символично, что именно с началом XIV столетия начинается эпопея московских «примыслов», верный признак того, что правители тогда еще не «белокаменной» и вполне «резиновой» оставили надежду найти себе новые почетные столы и принялись всячески укреплять имеющийся. На Северо-Востоке и Северо-Западе нужда привела к тому, что интересы и цели князей и «людей» в ключевых вопросах совпали. Как следствие с XIV в. появляются новые и новые земли, где живут потомки «людей» из «русских Славиний» (Великое княжество Литовское колонизует Подолию, Москва — Тулу, Мещеру, Пермскую землю). В XVI в. этот процесс приобретает лавинообразный характер.
Неформальный союз между государством и обществом привел также к медленной, но верной эволюции политических и социальных структур в направлении к «служилому государству», о котором тут стоит сказать особо. Я уже говорил выше о том, что социальное и политическое устройство Великого княжества Московского и Московского Царства лично у меня не вызывает особого восторга. Уж больно оно, устройство это, «сурово». Но и «справедливо», этого не отнять. Это и неудивительно, ведь суровые времена требуют справедливых и рациональных решений.
Служилому сословию России времен Ренессанса (в отличие от дворянства XVIII–XIX вв.) не было нужды выдумывать сложные обоснования своего привилегированного положения. Всем и так было понятно, что часть от крестьянского тягла они получают за службу, за то, что рискуют жизнью на Берегу, защищая тяглых, за то, что по два-три месяца в году спят в походах под войлочным пологом и едят овсяную болтушку. Тяглое сословие, отдающее часть своих трудов в обмен на защиту, — это тоже участник упомянутого союза «государство — общество», пусть и «младший». Причем в ситуации, когда земли хватало, а рабочих рук был явный дефицит, этот «младший» участник вполне мог рассчитывать на относительно приемлемые условия существования в треугольнике государство — элита — народ». Тот же Судебник Ивана III ограничивает возможности закабаления дворянством и боярством тяглого сословия, оберегая крестьянство и посад как источник для несения «государева тягла»:
«56. А холопа полонит рать татарскаа, а выбежит ис полону, и он слободен, а старому государю не холоп.
57. О христианском отказе. А христианам отказыватися из волости, ис села в село, один срок в году, за неделю до Юрьева дни осеннего и неделю после Юрьева дни осеннего. Дворы пожилые платят в полех за двор рубль, а в лесех полтина. А которой христианин поживет за ким год, да пойдет прочь, и он платит четверть двора, а два года поживет да поидеть прочь, и он полдвора платит; а три годы поживет, а пойдет прочь, и он платит три четверти двора; а четыре года поживет, и он весь двор платит».
Но и господарь в XIV–XVII вв. тоже участвует в союзе государства и общества. И этот «абсолютный» монарх, как правило, крепко связан путами традиций. Вопреки распространенному мнению, российский господарь в «темные монгольские времена» никогда не почитался в качестве «живого бога». Великий князь и царь в средневековой России — это лишь высший исполнитель нормы, но никоим образом не её источник. Хотя этот принцип за редчайшими исключениями нигде не формулируется специально (как и вообще все наиболее глубокие и потому как бы самоочевидные основы общественной жизни), его можно выявить по специфической реализации множества элементарных ситуаций, введенных в качестве нормативных в летописный или публицистический нарратив.
Так, воля господаря никогда не ставилась выше норм традиционной морали, а оценка деятельности царя или князя с точки зрения этой морали не является сама по себе мятежом. Об этом нам последовательно сообщает огромное количество источников, начиная с произведений «борисоглебского» цикла, решительно осуждающих «злого» князя, и заканчивая творчеством Ивана Грозного. Этот правитель, весьма близко подошедший к идее «святости» и принципиальной надморальности «царской власти», все же оставил нам следующие строки:
«Увы мне, грешному! Горе мне, окаянному!., подобает вам, нашим государям, нас, заблудившися во тьме гордости и находящихся в смертной обители обманутого тщеславия… просвещать. А я, пес смердящий, кого могу учить и чему наставлять и в чем просветить? Сам вечно в пьянстве, блуде, прелюбодеянии, скверне, убийствах, грабежах, воровстве и ненависти…» [Послание в Кирилло-Белозерский монастырь // Послания Ивана Грозного, ПЛДР].
На специфический характер Грозного это яркое изображение картины «Царь и совесть» в русском мировосприятии списать не получится. Алексей Михайлович Романов — дошедший, по словам сурового патриарха Никона, до того, что «божию славу и честь перекладывает на свою честь и славу», — сходился во взглядах на собственную греховность с Иваном IV: «О том зело возбраняет ми совесть писати, что чист от греха; ох, люто тако глаголати человеку, наипаче же мне, что чист от греха» [Записки Отделения русской и славянской археологии. Т. 2. СПб., 1851. С. 726].
Никогда не существовало и реальной традиции приписывать господарям непогрешимость и отрицать саму возможность принятия коллективных решений. Напротив, князья даже в совершенно «нормативных» текстах сплошь и рядом проявляют неблагоразумие, а тема «злых» и «добрых» советов князю красной нитью проходит через все летописные своды XIV–XVII вв. Причем исходить эти советы в нарративе могут и от ближних бояр и дружины, и от городской общины в целом, и от представителей сословий и группировок. Так, в известной истории о том, как Всеволод Юрьевич Большое Гнездо расправился со своими родственниками-конкурентами, летописец спокойно «передает» инициативу владимирцам: «Бысть мятежь велик в граде Володимери. Всташа бояре и купци, рекуще: княже, мы тебе добра хочемъ, и за тя головы свое складываемъ, а ты держишь ворогы свое просты. А се ворози твои и наши — суждалци и ростовци, любо и казни, любо и слепи, але дай намъ» [Лаврентьевская летопись. ПСРЛ. Т. 1. С. 385].
Характерный момент: в данном случае мятеж как таковой не возмущает сочувствующего Всеволоду Юрьевичу летописца. Не вызывает возмущения в том же летописании распространенный обычай вообще рассматривать собрания горожан как источник властных решений в самых разных уголках Руси: «Новгородци бо изначалаи смоляне и кыяне (и полочане) и вся власти яко ж на думу на веча сходятся» [Лаврентьевская летопись. ПСРЛ. Т. 1. С. 377; ПСРЛ. Т. 38. Л., 1989. С. 142].
Со временем сам процесс «совещаний» упорядочился и формализовался, что зафиксировано, например, в летописном рассказе о подготовке к новгородскому походу великого князя Московского и Владимирского в 1471 г.
На первом этапе планирования стратегическое решение обсуждается в узком окружении великого князя, в который входит в данном случае мать-княгиня, митрополит, «сущии боаре», которые и «советуют ему [господарю] исполнити мысль свою над Новгородци за их неисправление и отступление».
Затем принятое стратегическое решение выносится на обсуждение господарем перед «братью своею…все епископи земли своея… князи… бояре… воеводы, и по вся воя своя» для выработки оптимальной тактики, чтобы «люди многы [не] истерял» [ПСРЛ. Т. 25. С. 286].
Нет никаких оснований считать, что «совет», например, с теми же епископами по принципиально важным для государства вопросам был профанацией: даже в периоды наивысшего укрепления самовластия великого князя в конце XV в. епископы и церковные иерархи считали своим правом и обязанностью резко критиковать ошибочные, с их точки зрения, действия верховной власти. И снова лучше вам один раз своими глазами увидеть примеры такой «невозможной» критики, чем выслушать сотню моих пересказов.
[Архимандриту Андроникова монастыря Митрофану]… «Коли, господине, был есмь на Москве… государь князь великий, Иван Васильевич всея Руси, говорил со мною наедине о церковных делах. Да после того почал говорити о новгородских еретиках, да молвил мне так: «И яз, деи, ведал новгородских еретиков, и ты мя прости в том, а митрополит и владыки простили мя». И аз молвил ему: «Государь! Мне тоби как прощати?» И он молвил: «Пожалуй, прости мя!» И яз ему молвил: «Государь! Только ся подвигнешь о нынешних еретиках, ино в прежних тебе Бог простит». Да туто же мне было бити ему челом о том, чтобы государь послал в Великий Новгород, да и в иные городы, да велел бы себе обыскати еретиков…
