Василий Песков - Война и люди
– А что вы думаете о противнике, о его умении воевать?
— Воевать немцы умели. Мы завидовали их организованности, дисциплине. Наступают — по-хозяйски. Отступают — по-хозяйски. Чувствуешь: заботятся как можно меньше иметь потерь. Мы-то, надо признаться, воевали чаще числом. Умения набирались горьким опытом. У тех же немцев учились. Один пленный под Сталинградом сказал: «Мы вас научиль воеват». Командир наш, правда, за словом в карман не полез: «А мы вас воевать отучим».
Слабым местом у немцев была педантичность, некоторый шаблон. Мы научились этим с успехом пользоваться. Ночи немцы боялись. У нас же они могли поучиться выносливости. Не всегда наша одежда была теплее. Но мы держимся на морозе, а они скисли…
– О чем мечтал на фронте солдат? О чем говорили в минуты затишья?
— Желания чаще всего были самые простые: выспаться, помыться в бане, пожить хоть неделю под крышей, получить из дома письмо. Самая большая мечта была: остаться живым и поглядеть, какой будет жизнь. Увы, для подавляющего числа моих сверстников сбыться эта мечта не могла. Сколько братских могил, сколько холмиков с пирамидкою из фанеры венчало не успевшую расцвести жизнь!
Все мечтали: ранило бы… Рана хотя на время выпускала из военного ада. И я, каюсь, об этом мечтал. Политрука однажды встретил веселого. «Ты чему-то так рад?» — «А меня ранило в пятку!»
И страшный был случай. В окоп ко мне свалилось что-то тяжелое. Рассеялся дым — вижу человека небритого, закопченного, глаза и зубы только белеют.
— Дай закурить… Сверни!..
Гляжу, а у него вместо рук две культи с намерзшими комьями крови. Схватил зубами цигарку, с хрипом затягивается.
— Ну ты как хошь, а я отвоевался! — и побежал, пригибаясь, к дороге.
Страшно подумать, сколько он горя мыкал, если остался жив. А в тот момент, вгорячах, он даже не горевал. Он рад был вырваться из страшного ада.
– Человеческий мозг устроен так, что ему при крайних психических перегрузках требуется компенсация иными, противоположными ужасам впечатлениями. Что наблюдали вы на войне? — Именно то, что вы сказали. Страшную жажду всего, что не связано с войной. Нравился немудрящий фильм с танцами и весельем, приезд артистов на фронт, юмор. Я, например, спасался тем, что с удовольствием рисовал боевые листки. Сам процесс рисования был мне страшно приятен. А сколько счастья было, выйдя из боя, ехать куда-то в поезде и увидеть вдруг станцию с названием Добринка и поселок с тем же названием.
– Это у меня на родине, в Воронежской области… — Три дня стояли мы в Добринке. В самом этом слове чувствовали спасительную силу, наглядеться не могли на детишек, приходивших к нам разжиться сухариком или сахаром. Собаки, коровы, запах навоза, цветы на окнах — все было таким дорогим, таким нужным. Как грязное, завшивевшее тело жаждет горячей воды, так и мозг искал равновесия — шел процесс восстановления души.
– А чем болели солдаты? — Ничем! Поразительное явление: спали в снегу, сидели неделями в мокром окопе, пили зеленую воду, по нескольку суток не спали, ели что попало. И ничего! Старички (сорокалетние для нас были стариками), бывало, говорят: «Вот бы остаться пожить — ничем не болею». Какие-то защитные силы работали в организме. Все выносили.
– Но были, наверное, и окопные радости, развлечения…,
— Да, во время затишья молодое воображение искало выход, война же давала немало пищи для экспериментов, затей, испытания удали. Под Сталинградом, когда образовалось кольцо, ракетами мы обманывали немецких летчиков, и они прямо нам в руки бросали тюки с едой и одеждой. Там же, помню, мы завладели четырехствольной немецкой зениткой. Это был автомат послушный и точный — успевай только крути колесики. И тут же гора снарядов в обоймах. Зенитку мы сразу, конечно, опробовали. Лучше всех управлял ею Конский Иван. Сядет в сиденье-люльку и крутит, крутит.
Однажды утром слышим звук тяжелого самолета. Низко летит. Иван — в свою люльку и стволы в сторону самолета. Немец! В нужный момент загрохотала зенитка. Попал Иван! Дико взревели моторы, нос и хвост самолета задрались кверху, на переломе фюзеляжа образовалась дыра, и из нее, как из самосвала, посыпались ящики, чемоданы и люди. Вся наша рота так орала от радости, что день я, помню, ходил охрипший. Оказалось, большие чины фашистов с ценным имуществом пытались ускользнуть из котла.
После этого случая я все пытался сбить немецкий самолет-корректировщик из противотанкового ружья. Плечо уже больно тронуть, ребята матерятся: «Мансур, оглохли от твоей стрельбы!» А я палю. Интересно — попаду или не попаду? Мыслишка была: собью — домой в отпуск поеду. Однажды после моей стрельбы немец пошел снижаться и сел на своей территории. А через несколько дней фашистов мы потеснили, и я увидел свою «мишень». Оказалось, попал в самолет я более двадцати раз, а ему хоть бы что. Все сбежались, глядели на самолет, цокали языками — решето решетом! Но как докажешь, что это я его издырявил. Только вздохнул о доме…
Василий Михайлович, а чего вы не спросите о животных? С ними ведь тоже кое-что связано на войне.
– А есть о чем рассказать?
— Ну лошади, например. От румын под Сталинградом достались нам крупные, сильные лошади с хорошей упряжью. Мы позарились, побросали своих мохнатых, низкорослых «монголок». И скоро поняли: зря бросили — породистые румынские кони для войны не годились. К счастью, «монголки» преданно бежали рядом, и мы снова их взяли. Выносливые и умные были лошади. По звуку различали: летит немецкий бомбардировщик, и сами забегали в траншею — прятались.
И собаки были на фронте. Не могу без волнения вспоминать, как они погибали. Наденут на собаку «седло» со взрывчаткой. И мчится она под танк. Обязательно – взрыв! От противотанковых собак спасенья не было. А подрывались они потому, что дрессируя, еду им давали только под танками. Рефлекс! Тяжело было видеть, как погибают на войне люди. Но и собак было жалко до слез.
– Много говорят о юморе на войне. Вы со своим живым характером тоже, наверное, в роли Теркина выступали? — Весельчака, анекдотчика, человека, способного поднять настроение, очень ценили. Я в немецком генеральском блиндаже подобрал трубку-чубук. Громадная, с двумя крышками. Держал ее в рюкзаке завернутой в портянку. А чуть затишье — ребята просят: Мансур, давай покури. Расстилали палатку, клали под локоть мне вещмешок, и я ложился, курил — изображал важного барина. Хохот стоял невозможный.
И выкинул однажды коленце я уже посерьезней. После Сталинградской победы все мы воспрянули духом, повеселели. Но вид — не глядел бы: шинели в грязи, сами обросшие, закопченные. Я шутил: «Бармалеи!» Что сделать, чтобы люди почистились, подтянулись? Это меня почему-то очень заботило. Идея пришла внезапно, я даже испугался. Но потом, так и сяк прикинув последствия, я решил: разоблачить меня будет нельзя.
Сначала я отлучился из роты на полчаса и принес «потрясающую новость»: «Хлопцы, ходит слух: на Донской фронт прибыл Сталин».
«Новость» понеслась по окопам и траншеям — солдатский телеграф действовал безотказно. И через час в нашем батальоне уже не было человека, который бы не занялся собой — бреются на морозе, трясут шинели, хлястики пришивают, оружие драят. Начальство в недоумении, на вопросы отвечает: «Не знаем…» Но солдат слухам верит больше, чем начальству.
– Признались кому-нибудь в этой затее? — Нет. Никто бы не поверил. Победа под Сталинградом для каждого была праздником. Я угадал настроение.
— У вас ведь был, наверное, счастливый день на войне?
— А как же. Смеяться будете, связано это с баней. 28 ноября 1943 года за Днепром я был ранен. Не тяжело. Но ясно было: отвоевался. Мчал меня в наполненной соломой двуколке к переправе Степан Моисеев. Бывают чудеса на войне, у Сталинграда я его пожалел — сорок пять человеку, — отправил в хозяйственный взвод ездовым. У Полтавы на реке Ворскле мы снова с ним встретились. Под ураганным огнем мчались мы со Степаном по дамбе. Он в двуколке, а я, держась за веревку, бежал сзади. Пронесли нас сквозь стену огня невредимыми монгольские лошаденки. И вот теперь за Днепром в третий раз встретились со Степаном. Он меня как сына уложил на солому. Гнал быстро. Раненые роптали, уступая дорогу. А Степан — война научила быть хитрым — покрикивал:
«Посторонись, ребята! Раненого полковника, Героя Советского Союза везу». Я его дергаю: «Степан, Бога побойся. Плащ-палатку поднимут — изобьют и тебя, и меня». Когда прощались у переправы, обнял меня Степан Моисеев: «Жениться вздумаешь — приезжай. Семь дочерей у меня…» Потом был санбат. Операция без наркоза. Чтобы медсестер не пугать ревом, я рот ватой забил.
А потом была баня в Новых Санжарах. Ее устроили то ли в школе, то ли в какой-то конторе. На дворе в котлах и бочках грелась вода. Нас, израненных, чумазых, обросших, приводили в божеский вид старушки и молодухи. Радость была – описать невозможно. Тело освобождалось от грязи. А душа словно оттаяла. Глядели мы, двадцатилетние, на такого же возраста девушек – голова кружилась от прикосновенья их рук. И казалось, ничего в жизни не может быть лучше этого радостного тепла.
