Геннадий Смолин - Как отравили Булгакова. Яд для гения
Михаил Афанасьевич очень внимательно и как-то бережно слушал меня.
Мы долго ходили и стояли на набережной. От Москвы-реки дул ветер. Я сказала, что люблю подставить лицо под теплый ветер, рассказала, как приятно было стоять на катере, быстро мчавшемся по морю в Сочи или в Севастополе, отдавшись ветру.
Я часто вспоминала этот наш разговор уже много лет спустя, например, когда стояла на катере, мчавшемся по заливу в Геленджике: дети сидели на лавочках в середине катера, а я прошла на корму, на самый краешек. Я очень любила, когда теплый ветер полощет юбку, как парус, шевелит и треплет волосы на голове, – хочется широко раскинуть руки, делается так хорошо, озорно: кажется, вот-вот оторвешься от земли.
Матрос из команды катера смотрел, смотрел на меня, а потом и говорит:
– Гражданка, отошли бы вы от борта, а то еще упадете.
– Ну и что? Плавать я умею, на воде продержусь некоторое время, а там не спасете, что ли?
Я помню, какими сияющими глазами смотрел на меня Михаил Афанасьевич, когда я говорила о теплом ветре там, на набережной. Вот и матрос смотрит такими же глазами. Стояла на корме и думала, как было бы чудесно, если бы Михаил Афанасьевич был сейчас со мной, как хочется видеть его. Вернусь в Москву, непременно разыщу его. Почему нужно всегда жертвовать собой? Почему нельзя сделать так, чтобы он был со мной?
Так мечталось. В действительности это был суровый, тяжелый 1938 год, когда события наслаивались одно неприятнее другого. Не до мечты было. Не встретились.
И вдруг, читая роман «Мастер и Маргарита», нахожу свои слова: «Она отдала лицо ветру». Как он все помнил!
Вот так одна строчка в романе никому ничего не говорит, а у меня вызывает так много воспоминаний и эмоций!
Зашел разговор о море, о Кавказе. Я рассказала, что была во многих городах юга. (Мой муж был комиссаром-инспектором железных дорог РСФСР, и сразу после женитьбы, в мае 1921 года, муж взял меня в инспекционную поездку на три месяца по Кавказу и Закавказью. Я помогала вести секретарскую работу, иногда печатала на машинке. Такая же поездка повторилась и летом 1923 года.) Михаил Афанасьевич говорил, что тоже работал в те годы на Кавказе… Вдруг он отстранился на шаг, как-то весь осветился и чуть не закричал:
– Маргарита Петровна! Так я же вас видел?
Меня даже смех взял. Еще что – видел! Где? Когда? Прошло по крайней мере лет 12–13, а он вдруг вспомнил.
Я говорю:
– Ну, хватит болтать. Уж и мастер очки втирать!
– Как, как? Мастер?
– Ну, да, мастерски умеете зубы заговаривать!
Но тут уж мне пришлось извиниться за свои грубые слова, так как он очень горячо начал доказывать свою правоту. Где и когда, он не мог вспомнить, но он довольно точно описал мое белое платье (греческий костюм-тога, оставшийся у меня от гимназической постановки «Трахинянок» Софокла).
Михаил Афанасьевич говорил, что где-то на улице, может быть, в Тифлисе или Батуме, видел меня в сопровождении двух мужчин (очевидно, мужа и его брата).
У него осталось впечатление чего-то легкого, светлого. Я подсмеивалась над ним, – один раз видел и уж запомнил! А может быть, это вовсе и не я была, мало ли белых платьев летом.
Он очень серьезно посмотрел мне в глаза, без тени улыбки. Приблизил свое лицо и сказал почти шепотом: «Маргарита Петровна, а вы что, не знаете, что вас нельзя было не запомнить!»
(Надо где-то сказать об этом платье, так как эта моя греческая тога многим запомнилась. В ней я была и когда Есенин звал за свой столик в кафе на улице Горького, и когда Маяковский ухватил меня за локоть и, обращаясь к Бурлюку и П. П. Потемкину, спросил:
– Это кто, из наших? Здорово одета!
И когда В. А. Чудинов чуть ли не проделал антраша по улице Горького, держа меня за руку и приговаривая:
– Tresjolie, tresbelle, parfaietment…[19]
Платье было действительно очень удачное, я себя в нем превосходно чувствовала, не боялась вызывать удивление, так как оно очень шло мне.)
Между прочим, Булгаков первый открыл мне глаза на мою внешность.
До этого я как-то не придавала значения, почему за мной, школьницей, бегали мальчишки. Ну, надоели мне, больше ничего. Когда я бывала на вечерах в Лазаревском Институте восточных языков и пользовалась там большим успехом, я думала, что это просто потому, что кавказские люди любят блондинок – почему же им за мной не ухаживать?
(…)
Он много раз спрашивал:
– Так как же, по-вашему, значит, я Мастер?
– Ну, конечно, мастерски умеете плести узоры красноречия.
В первый же день знакомства Михаил Афанасьевич спросил, почему я хорошо одета. Откуда у меня такие туфли, такие перчатки (черные шелковые, с раструбом и белым кантом)? Пришлось рассказать, что это еще сохранилось от матери. А про туфли я не рискнула признаться, что банты и металлические пряжки прикрепила сама, своей рукой.
В нашей семье многое делали сами ребята, особенно мои братья. И я еще девчонкой научилась шить обувь. Бывало, разорю старые мамины туфли, посмотрю, как там, в каком порядке, положены стельки, носок, щечки… А потом и колодку купила, и обувь получалась на славу, даже на французском каблуке.
Михаил Афанасьевич долго вертел в руках мою сумочку, внимательно рассматривал ее со всех сторон и так же внимательно и пристально несколько раз взглянул на меня. Мне стало неловко, сумочка-то была самодельная. Я отобрала ее из его рук. Через некоторое время он опять забрал ее, улыбаясь, посмотрел на меня, спросил, кто вышивал желтую букву «М».
– Маргарита Петровна, что вы смущаетесь, сумка интересная, кто ее делал?
Я пробормотала, что кто же мог делать, кроме меня. И еще больше смутилась, так как это была не совсем правда: сумку сделала и подарила мне мать. Сумка была из голубого материала в виде мешочка (ридикюль) с двумя затягивающимися ручками. На одной стороне нашита пластина из сплошной вышивки голубым и серебряным бисером, на другой стороне вышита большая буква «М» желтым шелком. (Сумочка сохранилась до сих пор.)
Только теперь, зная его биографию, я понимаю, почему эта сумка могла его так заинтересовать.
Бисерная пластина – это монастырская работа, к моей матери она попала, очевидно, от бабушки, жены священника, а Михаил Афанасьевич в своей семье (он был сыном профессора Киевской духовной академии), конечно, не раз мог видеть такие бисерные работы монашек. Эта сумка ему, должно быть, что-то напомнила, он как-то понимающе улыбался уголками губ. Он все смотрел на меня, говорил:
– Вы мне бесконечно нравитесь, и я хочу понять – кто вы?
– Ну, кто же я? Это интересно, вроде игры во мнения. Ну, дайте мне характеристику.
Он довольно правдиво описал мой характер, мой быт. Снял с моей руки перчатку (а руки были измазаны цветной тушью) – профессию определить было не трудно.
– А теперь скажите, кто я?
– Ну, – говорю, – это совсем просто: белая косточка, голубая кровь!
– Как, почему?
– Да потому, что les premiers sentiments sont toujours les plus naturels[20].
Он ответил тоже по-французски что-то вроде того, что «je vous le dirai plus tard»[21] или еще что-то, сказал, что знает пять языков, кроме русского.
– Ну, – говорю, – не хвастайтесь, на один язык поменьше вашего знаю: французский, немецкий, латынь и немного греческий, да еще древнеславянский, да еще читаю по-чешски. Вот вам, взяли?
Сидим на скамейке, кажется, в Александровском саду. Вдруг маленький паучок на своей тонкой нити спустился мне на голову, прополз по лбу, щеке.
Я стала стряхивать его с себя, а он как-то опять прополз по руке, никак не стряхну. Я пауков ненавижу. Должно быть, я пищала, и лицо было скорбное, потому что Михаил Афанасьевич бросился мне помогать ловить паука. Наконец успокоились, рассмеялись.
Я говорю:
– Сейчас что, день? L’araignee du jour… Вы знаете эту примету по-французски? Не знали или забыли? Я вам напомню:
L’araigneedumatin – portechagrin,
L’araigneedujour – porte…
L’araigneedusoir – porteespoire,
L’araignee du nuit – porte ennui[22].
Так гадали наши бабушки.
– Маргарита Петровна! Почему вы не закончили l’araignee du jour– porte… что же он приносит? (Я не хотела говорить слово amour– любовь, думаю, скажешь, он сейчас и прицепится, и нарочно пропустила это.)
– Чего-то вы смущаетесь? О, да вы даже краснеете! Вот здорово. Мне это нравится. Но вы все-таки докончите эту строчку. Ну, как же будет: l’araignee du jour – porte… что?
Я говорю: «Ну что вы привязались, подберите рифму к „jour”».
– А мне хочется, чтобы вы сами произнесли это слово, чего вы боитесь?
Знаете, мне бы хотелось быть сейчас тем паучком, который…
