Валерия Пустовая - Матрица бунта
Время катастрофы в произведениях Маканина и Мейлахса обездвиживает человека, довершает его падение. Оно становится временем гуманистического провала, того самого, от которого так истово заговаривал нас Карл Ясперс в своем осевом труде. Потеря человеком своей предельной сути считается доказанной, и тот факт, что эпоха не благословенна пророками, выглядит последним знаком торжества биологии над духом, природы над историей.
«Пророка» Мейлахса от «Предтечи» Маканина отделяет чуть ли не четверть века. Четверть века, за которые устарели реалии и Москвы, тогда только набиравшей темпы экспансии, и страны, где разворачивается действие маканинской повести, а мелкобуржуазные пороки ее статистов приобрели недюжинный капиталистический размах. Изменился и сам Маканин: только узнаваемая мощь глубокого ума роднит это сочувственное, проникновенное, не стесняющееся боли за самого жалкого персонажа произведение с более поздними текстами писателя. Пожалуй, будь повесть «Предтеча» написана позже, она приобрела бы в безжалостности, в просвечивающем, как прошивающем, образы рентгенном свете концептуальности, в тошнотворности маканинской толпы, надвигающейся — все с большей силой и абсолютностью — на неумолимо охладевающего к людям маканинского героя.
Но созданная тогда, в восьмидесятых, легенда о «Предтече» выглядит точкой отсчета. От нее до «Пророка» Мейлахса — долгий вектор духовной тенденции.
Маканинский знахарь Якушкин — пророк в самом простодушном, прямом смысле, прощальный подарок уходящего в небытие наивного времени. Рассказывая об этом последнем опыте жития в эпоху торжествующего житейства, писатель иронично колеблется между чудом легенды и рассудочностью бытовой хроники. Читателю не забыть два белых халата, высверкивающих из-под пальто молодых врачей, этих непризванных апостолов, что бегут к метро за удивительным стариком, на их глазах в полмесяца вылечившим себе перелом ноги с помощью голодания, зубного порошка и тмина! Но подобные сказания о чудесных проявлениях силы знахаря и смирении ошеломленной им науки недаром вынесены автором в конец книги, в поминальное слово, в утешение нам, уже прочитавшим о том, как на исходе жизни знахарь потерял свой дар, силы и преданность последних учеников. В его образе не возвещение торжества божественной воли, а последний, перед тем как заделать ход с той стороны неба, брошенный нам укор. Пророк Маканина потому и приходит в будничном, прикладном образе знахаря, с этим смешным именем и крепким обывательским прошлым, что только в таком масштабе правда могла еще проникнуть в наш теснимый комфортом мир. Волей Маканина мы вместили в себя народного целителя, эту робкую, естественническую потугу на мистику. Мейлахс уже не побеспокоит — впишет пророка в обстановку нового времени как оригинальный дивайс.
Книга петербургского прозаика Павла Мейлахса (М.: Время, 2006) названа вызывающе. Роман очевидно вписывается в контекст ранних произведений автора — недаром и главный герой воспроизвел этот ряд, скрыто процитировав названия рассказа, повести и романа Мейлахса в одном из ключевых высказываний («Сначала я хотел раствориться в них, потом противопоставить себя им, потом властвовать над ними. Придурок. Избранник. Пророк»). Но если на роль «придурка» сегодня сгодится каждый, а «избранником» не возбраняется себя вообразить никому, то «пророком» в наш век назваться — это не просто эксклюзив. Эпатаж. В книжном магазине книга с таким названием сразу привлекла мое внимание.
Но и помимо обложки книге есть чем удивить. Ее адресат неуловим, как образ главного героя или — равно — мира в его глазах. В идейном плане (а книга «Пророк» на-гора выдает пророчества) роман выглядит не только вторично — даже дешево. Речи его героя — это давно известные парадоксы о культуре, блуждание в трех соснах милитаризма, инфантилизма и антилиберализма, псевдобунтарские выкрики, кичливо набранные ВОТ ТАКЕННЫМИ буквами… Не соблазнят ли они читателей, подсевших на книги типа «Ницше за пять минут» и «Всемирная философия в рисунках»? И не оттолкнут ли ту меньшую числом аудиторию, которой только и будет внятно едва доступное, интеллектуальное, трудное исполнение романа?
Чувственные вопли идеологических банальностей водят за нос: роман бесстрастен, как безвоздушен. Образность его скупа, а психологизм настолько рассудочного происхождения, что подобен графическому построению. Это и есть роман-построение, роман-исследование, зависающее между схемой и притчей. Если вы захотите узнать о событиях в романе Мейлахса, его и читать не надо: вся конкретика зафиксирована в аннотации. Издатели, поднатужась, собрали сюда все уловляемое в конкретные впечатления содержание романа: герой, мол, «в один и тот же день разговаривает с мертвым братом, ввязывается в пьяную драку, снимает проститутку, блуждает по таинственному городу, балансирует на грани самоубийства, одновременно бросая вызов всей гуманистической культуре…». Но внешнее действие ничего не дает для понимания духа книги. Практически вся образная составляющая романа — это на самом деле фантомы, видения героя. Такие же построения, как он сам.
В этом смысле роману приходится рассчитывать на невозможно узкую аудиторию. Даже для подготовленного, а тем более для простодушного читателя он до обидного мало зрим и энергичен. Но не рассказать о нем нельзя. «Пророк» Мейлахса — это роман-симптом, и обратиться к нему заставляет не простодушное читательское любопытство: тут ведет не литература, а зреющее в тебе беспокойство основного вопроса, которое Мейлахс сумел угадать и проанализировать.
В центре романа — эксперимент над сознанием, наделенным силой суда. Непокорная глава, вознесшаяся выше своего времени. Поэт и толпа — с поправкой на эпоху мельчания смыслов. Наш последний «Поэт» — интеллектуал. Рефлексивность, рассудочность, инструментальность интеллектуального дара задают тон всему повествованию. Ко времени действия романа Мейлахса жертву почитали уже принесенной, и писателю досталось педантично и не без демонстрации теоретической базы разбираться в ее мертвом устройстве. Отвлеченными конструкциями подводя итог тому, что когда-то страдало, дышало, любило в давней уже повести Владимира Маканина.
Стержневая суть образа Якушкина — это его аутентичность, стихийная избранность, из которой как раз и следует его иной раз жалкость, комичность. Якушкин недостоин своего дара. Темный, пожилой уже человек, бабахнутый бревном на исправительных работах, куда был направлен за хищения, после чего и прозрел всю какую ни на есть правду о немощах человеческих («судимость в паре с шизофренией», как трезво, но не без бравады замечает о нем автор), — куда уж ему до главы значительной «пророческой конторы “Мухомор”», «лицензия № 8841353/69-FW», по всем рейтингам «пророка № 1», от которого пророк № 2 отстает «на десятки пунктов»?.. На этих титулованиях речь наша удивленно обрывается, и мы понимаем, что не в силах сказать о блестящем герое Мейлахса ничего более определенного.
Имени его и то назвать мы не можем при всем уважении к его «коллеге» через годы Якушкину. Внешность героя описана в духе офисной безликости — лысина (понятно, что директор значительной конторы вряд ли буйноволосый юноша), пиджак, слишком туго затянутый галстук. Как в случае с именами, герой лукаво манит нас узнать его получше — хотя бы украдкой, отраженным, и тут же издевательски описывает свои «смутные отражения, по которым было невозможно восстановить человека».
Собственно, распавшаяся цельность личности пророка — главный нерв книги. Разорваны цель и дело, опыт и ощущения, убеждения и слова, желания и поступки. Текст все время на пределе боли, на грани истерики — меж тем как герой пьет кофе, швыряется мобильниками, клеит официантку; «Сдохни, гад! Сдохни, гад!» — кричит он растираемому в прах окурку, но жалеет спичку, которой не суждено сгореть на грязной мостовой… Герой раздувает свой гнев — и вяло удивляется ему «откуда-то сбоку».
Тайна утраченной органичности героя вынесена в заглавие, которое, как оказывается по ходу чтения, знаменовало не утверждение, а вопрос. Не дар, а задачу. С первых же страниц, а действие занимается вместе с очередным рабочим утром героя, нас пичкают предощущением огромной надорванности сил персонажа, пророчащего не покладая рук. Он выправляет статьи для философского журнала, давит тошнотные позывы при виде микрофонов приглашенных на встречу телевизионщиков, ставит на место зарвавшегося депутата, протеже их конторы, выбивает льготную парковку для сотрудников…
«Пророчье ремесло» профанирует мистерию Пророчества. Статус первого пророка иронизирует над его судьбой последнего интеллектуала. Одно из видений являет герою двойника, главу общества «интеллигентных хлюпиков». Фантомный персонаж толкает циничную речь о новой позиции интеллектуалов в обществе потребления. Тонкое сословие договорилось со стратой политиков о «неформальной, негласной, круговой обороне» против общего врага — потребительской толпы.
