Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №8 (2001)
Как в эмигрантской критике определенного политического толка, так и в современной российской — с неясными художественными задачами и идеалами, русское, православное, монархическое начало в стихах “Лебединого стана” по-прежнему замалчивается, умышленно не замечается; им пренебрегают со странной легкостью и, как бы невольно, едва коснувшись пером заглавия сборника, спешат заговорить о других цветаевских темах и их истоках.
К примеру, об увлечении антропософией Рудольфа Штейнера, лекции которого Цветаева прослушала в Праге. Удивительно то, что любой богоборческий, антихристианский “спотык” приветствуется у поэта и возводится в степень абсолюта, но только не православная эстетика, в рамках которой создан “Лебединый стан”. Да и не он один.
Иосиф Бродский также имел неосторожность (и неосторожность ли это?) заключить: “Цветаева и вообще была склонна к стилизации: русской архаики — “Царь-девица”, “Лебединый стан” и т. д.” Впрочем, что можно было ожидать от того, кто безапелляционно начертал: “Суд искусства — суд более требовательный, чем Страшный”. Не он ли применял, и довольно самоуверенно, эпитет “стандартный” к таким понятиям, как христианский рай и теология, искажая их подлинный и неизменный смысл и пытаясь убедить читателя в шаблонности и в отсутствии творческого, оригинального начала в догматическом богословии христианства.
Все это в который раз убеждает, что Кубанский поход не закончен и по сей день.
Преступно не замечать того, что подвиг добровольцев Цветаева истолковывает как подвиг мучеников. И гражданскую войну рассматривает не как братоубийственную. Для нее это, прежде всего, брань между теми, кто встал за исконную, 1000-летнюю Россию, и “демоническими” людьми, сражавшимися не за общее национальное дело, а за изменяющиеся во времени политически выгодные интересы, тезисы, лозунги. Сегодня это масонские “Свобода, равенство, братство”, а завтра — полная деидеологизация.
Недаром, словно голосом с небес, голосом — трубным и неподвластным земным властям, звучит:
Кто уцелел — умрет, кто мертв — воспрянет.
И вот потомки, вспомнив старину:
— Где были вы? — Вопрос как громом грянет,
Ответ как громом грянет: — На Дону!
— Что делали? — Да принимали муки...
Уже в этих строках есть предчувствие обреченности ее христолюбивого воинства, предчувствие того, что новая “Задонщина” закончится гибелью одних и исходом других за рубежи Отечества. Не случайно сквозь строки пробивается православная лития — краткая заупокойная молитва, и закрывается книга русской драмы словами не то ветра, не то самой Цветаевой: “Россия! — Мученица! — С миром — спи!”
Образ французского поэта Андре Шенье, по всей видимости, особенно волновал Цветаеву, к нему она обращается дважды, ибо он — тоже мученик, разгадавший истинные причины зверства и насилия, маскировавшиеся “взрывами народного гнева”. Для революции, — считал и Бунин, — он был слишком умен, зряч и благороден, а восстав, не мог не погибнуть. Идолопоклонники революции отправили великого поэта Франции на гильотину, а Цветаева, вспомнив о нем, не могла и помыслить, что точно так же поступят с ней — не якобинцы, а идолопоклонники другой революции.
“Андрей Шенье взошел на эшафот. А я живу — и это страшный грех”, — молитвенно, словно в забытьи, произносит Цветаева. Но, забывая о себе, дарит несколько светлых пророчеств: “Царь опять на престол взойдет...” Для нее это свято и незыблемо. Когда? Но на такие вопросы не должно отвечать поэтам. Это удел многоопытных старцев-схимников.
Другое обещание — в стихотворении “Белизна — угроза Черноте”, где картины Страшного Суда лишь предчувствуются, так как речь идет об узнавании Господина, у которого на щите будет лилия — любимый цветок Иисуса Христа — символ чистоты. А вместе с ним “взойдет в Столицу — Белый полк”. И этот полк, надо понимать, будет откровением небес, свидетельствующих о последней жатве Господней на земле.
И вот знамя, “шитое крестами”, выцветает в саван, а белорыцарей ведет в бой Сама Пречистая: с оставлением престола и смертью Государя Императора Россия становится Домом Владычицы Небесной и ее Заступницы.
От стихотворения к стихотворению накал чувств усугубляется, и поэт, без особых семантических изысков, восклицает:
Царь и Бог! Простите малым —
Слабым — глупым — грешным — шалым,
В страшную воронку втянутым —
Обольщенным и обманутым...
С высоты данного ей понимания Цветаева уже не провозвествует, но напоминает евангельское, вечное: “...кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской” (Мф. 18,6). А страшная воронка, затягивающая грешников, — не преисподняя ли это земли?
Множество настроений и ощущений передает книга “Лебединого стана”, где наряду со стихотворчеством творится и молитва — не каноническая, православная, конечно, но песнопевная, молитва “высокой горести”.
Преданная Антантой, не исполнившей союзнического долга, и что гораздо трагичнее, не поддержанная народом, Русская армия генерал-лейтенанта, барона П. Н. Врангеля медленно оставляла рубежи родной земли*.
В августе 1920 года Цветаева пишет стихотворение — обращение к ревнителю Ассамблей Петру I. На первый взгляд, при чем здесь этот европеизированный монарх и Белая борьба? Ан, нет! Поэт ясно увидел и вновь расслышал перекличку времен и событий. И со свойственной ей страстностью Цветаева обличает царя-бунтаря, царя-интернационалиста, “родоначальника развалин”, работавшего не на своих сынов, а на торжество бесам. Ему она противопоставляет Софью — царевну исконно русского духа.
А как жестко подводит Цветаева итог всем петровским деяниям! Так, наверное, мог бы сказать умученный царевич Алексей:
Не ты б — все по сугробам санки
Тащил бы мужичок.
Не гнил бы там на полустанке
Последний твой внучок.
Не ладил бы, лба не подъемля,
Ребячьих кораблев —
Вся Русь твоя святая в землю
Не шла бы без гробов.
В октябре 1920 года стихи уже “устают” сражаться, они воздыхают, причитают, они явно зажились на красной Руси вместе со своей певчей, они жаждут вознесения. А его все нет и нет. Есть отступление Белого воинства к берегам Черного моря, есть погружение на крейсеры и дредноуты, шлюпы и барки, есть трагический исход русских... Что она могла сказать еще? — Она пропела: прощально, но с надеждой:
С Новым годом, Лебединый стан!
Славные обломки!
С Новым годом — по чужим местам —
Воины с котомкой!
Ее Родина стала беженкой намного раньше, чем сама Цветаева. И красная погоня ее не коснулась. Пока она без интереса взирала на эту юродивую, твердившую, как завороженная навсегда:
Томным стоном утомляет грусть:
— Брат мой! — Князь мой! — Сын мой!
— С Новым годом, молодая Русь,
— За морем за синим!
Мученица
Блок и Гумилев, Есенин и Маяковский, Клюев и... Цветаева. Смертельные болезни, несчастные случаи, симптомы сумасшествия, убийства и самоубийства. Как часто исход предваряет неправедная жизнь и перевоплощение дара Божия в дар демонический, искушающий и иссушающий, отдающий поэта в руки “демонических” людей — одержимых только одним: сгубить, когда и Господь, и Ангелы Его отворачиваются и попускают свершиться беззаконию.
“Предчувствие трагического конца было у Марины даже и тогда, в счастливую пору юности, — вспоминает гимназическая подруга Цветаевой Софья Липеровская (урожд. Юркевич). — Смерть матери, ревнивое чувство неудовлетворенной нежности и тревога общей неустроенности жизни наложили печать на легко ранимое, чуткое сердце <...> как будто видя страшный призрак, говорила: “Я умру молодой... и она показывала жестом, что надевает на шею петлю...”
Подобного этому, можно встретить немало свидетельств в мемуаристике, тем более что и сама Цветаева довольно щедро разбрасывала эти мысли, словно зерна истины, по своим произведениям.
Вот только некоторые строки из ее стихотворений, угодливо пришедшие на память.
“Знаю, умру на заре!..”
“С большою нежностью оттого, что скоро уйду от всех...”
“И ничего не надобно отныне новопреставленной болярине Марине”.
“Что давным-давно уж я во гробе досмотрела свой огромный сон”.
Все это написано и осмыслено 24-летним автором, но есть и более позднее пророчество будущих, еще призрачных, казалось бы, картин:
Как билась в своем плену
