Александр Наумов - Спецзона для бывших
А вот сейчас я смотрю, когда в колонию попадают молодые милиционеры, они адаптируются уже через два часа после заезда сюда. Для них вообще ничего не меняется. Бандитская среда для них родная. Повадки, манера общения, темы разговоров – все то же, что у шпаны из подворотни. Это объективная реальность, данная нам в ощущениях. Я ведь тоже привык к зоне. Это сначала она меня смутила, а потом адаптировался. Внутри зоны все вопросы регулируют сами зэки. Офицеры сидят только на КПП. А на территории зоны в специальных будках сидят зэки, они проверяют, чтобы никто лишний не выходил из локального участка. Зэки ходят в патруль, смотрят, чтобы все были одеты по форме, в робу, чтобы у всех были бирки. Зэки следят за поддержанием чистоты. Завхоз в отряде – зэк! – смотрит за порядком в отсутствие начальника отряда. Чтобы все было покрашено, побелено, чтобы вовремя сменили белье. И в этих условиях у зэков вылезает все ментовское. Он смотрит на тебя так же, как вчера смотрел на бабушку, торгующую семечками на рынке. Есть такие, что готовы тебе тут же в горло вцепиться. По любому поводу. Вот парадокс: в колонии они сразу принципиальными становятся. Почему? Потому что в большинстве случаев в зоне на должностях оказываются именно те, кто не состоялся в прошлой жизни. И здесь у них появляется единственный шанс как-то показать себя. Это такое рвение… В зоне он наконец-то стал начальником. Сегодня его ставят, например, банщиком. Ну кто такой банщик? Твое дело тазики убрать… Ничего подобного! Я могу тебя пустить в баню, а могу не пустить. Цепочку может себе завести он, будет ходить наматывать на палец – ну ведь начальник он!.. Большой теперь человек! А цепочка выступает как атрибут представителя власти. Назавтра ситуация меняется: его вдруг убирают с должности. И вот он стоит в углу совершенно потрясенный. Конец карьеры и всех жизненных планов!.. И он снова пытается лезть во все дыры: лишь бы хоть как-то соприкоснуться опять с властью. И смех и грех. Став начальником, он может послать тебя. Безнаказанно. Он ощущает, что это власть… Вот почему в зоне очень много обиженных? В каждом отряде человека два-три таких есть.
Меня это поначалу поразило: столько отверженных! Но их опущенными сделали не здесь. Или где-то в СИЗО, или на этапе. Я долго пытался понять причину явления. И вдруг понял: да, их выбросили из общества, но им хочется, чтобы был кто-то, кто еще ниже их стоит. И этих обиженных будет все больше и больше. Потому что всегда хочется сказать: «Да, я, конечно, совсем растоптан, но ты, сволочь, ты-то вообще мразь. Я выше, чем ты». Парадоксальная ситуация возникла в одной из тамбовских колоний. Этот случай описан в литературе. Собрали всех обиженных в один барак, чтобы их больше не унижали. Через два дня среди них появились свои обиженные – повторно опущенные – и те, кто ими командовал. Даже среди них возникла иерархия. И в этом заключается человеческая сущность. Думать, что есть еще кто-то ниже меня. Это помогает сохранять собственное достоинство, вернее, остатки этого достоинства. Хоть вот столечко его сохранить. Среди обиженных есть даже с высшим образованием. По местным понятиям, с ними нельзя здороваться. В столовой они сидят за отдельным столом. В помещении отряда у них отдельный угол. Все знают, что там живут обиженные, туда заходить не стоит. Есть в зоне и своя элита – это блатные или приблатненные. В основном это те, кто занимает какие-то должности.
– Для администрации колонии вы все равны.
– Ничего подобного.
– Все вы ходите строем?
– Да.
– В одну столовую?
– Совершенно верно.
– В один клуб?
– Да, но…
– Чем же элита выделяется среди других? И кто ее выделяет?
– Это вопрос, переходящий в разряд опасных. Для всякого, кто его будет обсуждать. И для меня в том числе. Эту тему можно обсуждать только за пределами колонии. Я недавно ездил в отпуск на две недели, впервые за последние пять лет, и поймал себя на странных ощущениях. Как только я вышел за ворота зоны, я сразу ощутил, что это временная свобода. Что надо возвращаться. Прямо сейчас. Что меня вывели на экскурсию. Показать – и обратно. Вот настолько зона впитывается в сознание. Я на рынке подошел к прилавку, чтобы купить рыбу, достал деньги и тут же их спрятал. И стал оглядываться, не смотрит ли кто. Только потом поймал себя на мысли, что я уже не в тюрьме.
– Если бы вдруг вы столкнулись на улице с тем, кто писал на вас заявление… Ваша реакция на такую встречу?
– Я давно уже все это пережил. Для меня нет барьеров общения с ними. Для них, конечно, страх будет на всю оставшуюся жизнь: вдруг я начну мстить? А для меня они уже не существуют. Мстить не собираюсь. Жизнь такая короткая штука. Тем более после пятидесяти лет начинаешь понимать, что тратить ее на выяснение отношений с кем-то… Когда каждый день прекрасен. Даже здесь, в зоне, если его правильно прожить. Если не стоять на помойке возле окурков целый день, а заниматься чем-то. Потому что масса интересного. Я вот с утра встаю и сразу работаю – целый час сижу и… пишу! Я пять лет потратил на то, чтобы добиться реабилитации своего деда. Он был репрессирован в тридцать третьем году. Я установил переписку с ФСБ, прокуратурой, милицией, архивами. Естественно, раз я писал из тюрьмы, то отношение ко мне в этих инстанциях было иное. Но тем не менее я добился реабилитации деда. И матери. Находясь здесь. Получил документы наконец. Я считаю, что сделал для матери самое полезное, что мог сделать. Потому что ей все время отказывали. Дед умер в ссылке. Следов никаких не было. Я нашел следы. Еще в зоне я пишу жалобы за других осужденных, поскольку с грамотностью у многих проблемы… Приходят и просят написать жалобу по его приговору. Изучаю суть вопроса и потом пишу. Еще я в зоне стал писать рассказы. Я думал: почему это меня вдруг потянуло к литературному творчеству? И понял: это защитная реакция организма, чтобы отключиться от реальности. Пишу о самом разном: о жизни здесь и о жизни там. Например, о поездке в Монте-Карло. Или о том, как здесь строятся взаимоотношения. Иногда хожу в спортзал – в зоне очень хороший спортзал. Потом обед, затем… случайная работа, какие-то поручения, которые даст начальник отряда. Раньше я работал на производстве – в тарном цехе сколачивал ящики. Попал под сокращение. Сейчас нахожусь в простойной бригаде. В зоне многие хотят работать. Потому что болтаться без дела – в тягость. А на производстве день проходит быстрее.
– Что в тюрьме больше всего раздражает?
– В первое время после ареста меня все раздражало, а потом вдруг наступило какое-то успокоение. Как это произошло? Учитывая особую «важность» уголовного дела, меня из Москвы в Екатеринбург отправили не поездом, а самолетом. Такое вообще редко бывает, ведь самолет для зэка – большая роскошь. Но, видимо, решили исключить в пути какие-либо контакты со мной. В Екатеринбурге поместили в одиночную камеру, где я провел полтора года. Метр двадцать на два метра помещение. Приварена шконка. Лампочка. Это все условия. На прогулку выводили в одиночный дворик. Обязательно в наручниках. В сопровождении двух сотрудников изолятора. Если кто встречался на пути следования, им кричали: «Лицом к стене!» А те пытаются украдкой взглянуть, что за уголовника ведут. Вот это и раздражало. Иногда доходило до абсурда. Сижу в камере один. Приходят подстригать. Командуют: «Руки назад!» И еще их нужно просунуть в кормушку – в окошко в двери, чтобы надели наручники. Потом открывают дверь, выводят в коридор. Там стоит зэк с механической машинкой для стрижки. Рядом наблюдает охранник с собакой. Напротив на стуле сидит офицер. Я сажусь, и в такой компании меня подстригают. Точно так же водили на прогулку. Сзади охранник с собакой, впереди – офицер, посредине – я в наручниках. Полтора года так продолжалось… Каждую пятницу – обход камер начальником изолятора вместе с начальниками отделов. Дверь открывается, меня спрашивают: «Вопросы есть?» Отвечаю: «У меня уже никаких вопросов нет». Ну, по-улыбаемся друг другу, и всё – обход закончен. Сначала они мне говорили, что мое пребывание в одиночке – это недоразумение, мол, разберутся. А потом уже и отвечать перестали. Ну и я перестал вопросы задавать. Я же знаю, как этот механизм работает. Потом был суд, после которого меня еще полгода держали в одиночке… Однажды зашли ночью, увезли на вокзал, посадили в столыпин, и – по этапу. Самый скверный следственный изолятор в стране – это в Иркутске. Такого я больше нигде не встречал. Набивают камеру людьми, там нет окон, нет отопления. Лампочка регулярно перегорает. И никому нет дела, что там сутками сидят без света. В камере, как правило, человек тридцать. По стенам течет, там где-то провода замкнуло, в стене, внутри, и если дотронешься до стены – пробивает, из носков выскочишь. Содержат, как последних скотов. Такого нет нигде… Тем более они ведь понимают, что сами могут здесь оказаться. Ведь в колонии сидят бывшие начальники отрядов из колоний, бывшие опера из колоний. В иркутском изоляторе я пробыл три недели. Долго не мог понять, почему меня не отправляют в колонию. Уже начал писать… Как мне ответили, недоразумение. Чтобы я, наверное, в полную силу прочувствовал свою… вину! После одиночной камеры я не мог наговориться. Одна история меня сильно поразила. Я познакомился в СИЗО с бывшим опером. Потом он стал рэкетиром, и не могли с ним справиться, чтобы посадить. Тогда придумали убийство: что он убил сторожа на своей даче. Поскольку человек исчез. Меня этот случай поразил. Нет трупа, нет орудия убийства, нет свидетелей убийства, и нет даже никаких косвенных доказательств, но процесс идет по убийству. Матери убитого показали фотографию, где она опознала его по одежде. Каждую весну снег тает, и в одном месте показался труп – обезображенное тело. Матери показали фотографию и спросили: «На нем был такой свитер?» – «Да, был». Опознала, значит. Расписалась в протоколе. И вот когда уже процесс был в самом разгаре, этот «убиенный» объявился. Он поехал в Ставрополь на заработки, и там чечены взяли его в плен. Когда его освободили наши войска, он позвонил матери. Она говорит: «Слушай, Вовочка, из-за тебя же судят Валерку – за то, что он тебя убил. Ты давай приезжай быстрее». Он отвечает: «Ну как справку мне выправят, я сразу и при-еду». Она приходит в городскую прокуратуру к следователю и говорит: «Вы сказали, что Вовка погиб, а он мне звонил сегодня». Следователь отвечает: «Мамаша, все хорошо, вы только никому не рассказывайте». А процесс идет… Ну, вопрос чести, встать бы прокурору и сказать: «Мы снимаем обвинение по этой статье». Сказать, что произошло недоразумение… Нет! Он, «убиенный», уже сам пришел в зал суда. Его спрашивают: «Кто такой?» Он называется. Его опять спрашивают: «А документы у тебя есть, что ты – это ты?» Он показывает справку, поясняет: «Паспорта, правда, нет, но я – это я». Ему парируют: «Справку может любой составить». – «Так вот моя жена сидит». – «Ну и что с того, что сидит. Ты документ покажи». Более того, у судьи возник вопрос к «убиенному»: «Кто тебя пустил в зал заседаний?» Потом, конечно, судья исключил 105-ю статью за убийство, и осудили по другим статьям. Так было, и я отвечаю за свои слова. Потому что я сам на слово никому не верю. И я лично смотрел документы, где его сначала обвиняли в убийстве, а потом эту статью убрали. И вот что я хочу сказать: эта история отнюдь не исключительное явление, а наоборот, достаточно распространенное. Рядовое, к сожалению. Тюрьму можно сравнить с гостеприимным домом, в котором рады всех принять, но никого не выпустить. И людям надо об этом знать. Ведь тот, кто не столкнулся с этой системой, он даже не представляет, что здесь совсем другой мир. Помню, когда я смотрел на своем процессе на прокурора, я думал: для него это все театрализованное представление. Он пришел и так же уйдет – в свою, реальную, жизнь. А в эту тюремную жизнь для него было просто экскурсия. Даже не экскурсия, а так, соприкоснулся. Тюремная тема по-прежнему закрыта для широкой общественности. О реальном положении дел в тюрьмах и колониях молчат и газеты, и телевидение. Приведу такой пример. Я дважды писал в две разные редакции письма. Высылал свои рассказы о жизни в колонии и приписывал, что готов встретиться с журналистами, если у них возникнут вопросы. Ответов не было. Может, журналистам это не интересно? Или снова происки ФСБ? Потому что в нашей стране нет такой помойки, где не сидел бы таракан из ФСБ. В колонии отбывают срок люди разных национальностей. Это еще одна самостоятельная тема, о которой нигде не пишут. В зоне много чеченов, ингушей. И тут же много людей, которые попали в зону с войны. Из Чечни. Славяне. У многих есть ордена. Кого-то самого брали в плен. И они тоже брали в плен. В колонии славяне столкнулись с чеченами, которые нас просто ненавидят. В глазах ненависть стоит: дай ему автомат – он сегодня же всех нас порешит! И в колонии чечены ведут себя скверно. Вызывающе. Бывает, даже провоцируют. Вот идешь, а тебя подталкивают, например. Проблема? Проблема. Бывших врагов посадить в одну колонию… Меня поразили буряты. Они справляли Новый год. К ним присоединились тувинцы и калмыки. Все буддисты. Новый год у них – в марте. Администрация разрешила им собраться возле одной локальной зоны. Они заварили чифирь, принесли конфеты и какие-то национальные кушанья. И еще принесли кость от крупного рогатого животного – лопатку или ключицу, которую они, по традиции, должны были сломать ударом руки. Все вместе они образовали круг. У них был старший – по возрасту – он набрал в пиалу дымящиеся угли. С этой пиалой он трижды обошел круг, потом возле каждого сделал круг, и еще что-то приговаривал – молитвы свои. А все стоят, смотрят на него, внимательно слушают. Уже смеркалось, взошла луна. Они попили чифиря, потом стали ломать кость. Выходили по очереди. Только шестой или седьмой смог сломать ее. Ему приз – несколько сигарет. Потом они стали бороться: национальная борьба у них есть… А когда уже совсем стемнело, один из тувинцев начал петь. Горловое пение… Громко и надрывно. На всю колонию. В темноте это было настолько жутко. У меня было такое ощущение, что из темноты сейчас выйдут воины Чингисхана. Причем мой сосед сказал: «Если до утра нас не съедят, то нам крупно повезет». Словом, все это воспринималось как действие первобытных людей. Над зоной стояла огромная круглая, красная луна. Где-то вдалеке выли собаки… Помню, я еще подумал, что они все же молодцы – сохраняют национальные традиции. Хотя все они – молодые и пьяницы по воле, и я удивлялся: ну откуда у них все это? И тем не менее, им хотелось объединиться. Хотя бы на этой почве. Есть в зоне таджики, узбеки. Но они испорчены цивилизацией. Друг друга поддерживают постольку поскольку. О кавказцах я уже говорил: ведут себя скверно. Особенно чечены, ингуши. И проблема в том, что их нельзя поставить на место. Потому что нельзя на национальной почве рознь сеять. Этим они и пользуются.
