Захар Прилепин - Книгочёт. Пособие по новейшей литературе с лирическими и саркастическими отступлениями
Две трети книги герой заставляет бабушку, жарящую печенку (актрису, которая играет бабушку, жарящую печенку), вовремя выходить из квартиры и правильно с ним здороваться (или совсем не выходить и не здороваться), мотоциклиста – правильно чинить мотоцикл и чтоб масляное пятно под мотоциклом было правильной формы (или, напротив, не чинить мотоцикл вовсе), пианиста – не сбегать с работы и не ставить гаммы в записи, и так далее, и так далее, и так далее.
Чтение, прямо скажем, для людей со специфической вкусовой ориентацией.
С этой реконструкцией ничего толком не получается, поэтому герой (или автор?) придумывает другую. Ее описывает не так долго, что приятно. Но здесь героя (но не автора) тоже ждет неудача – он по-прежнему остается ненастоящим.
Затем приходит время третьей и финальной реконструкции. Герой решает ограбить банк. То есть как бы понарошку, но вроде бы и всерьез. Самое замечательное, что актеры про то, что все вроде бы всерьез, даже не знают.
Банк грабят, садятся на самолет, полиция просекает, что это грабители улетают, и просит пилотов вернуться.
Герой разрешает развернуть самолет. Пилоты удивляются такой сговорчивости и разворачивают стальную птицу. Затем герой говорит: давайте его обратно развернем. Делать нечего – разворачивают.
Я уж и не помню, сколько раз это происходит, но в итоге в воздухе герой начинает чувствовать себя настоящим.
Собственно, все.
История, в качестве иллюстрации к учебнику психиатрии, вполне любопытная, рассказана она со сдержанным английским чувством, но в чем именно здесь проявляется ум автора и почему ему есть «что сказать» – осталось непонятным.
Понятно, что Маккарти, расставляя свои вещи то так, то эдак, пишет не просто роман, а роман-инсталляцию и пытается выйти за рамки собственно литературы. Только все это в конечном итоге умозрительно, слишком придумано.
Еще на обложке написано: «Один из величайших английских романов последнего десятилетия».
Знаете, не надо нам так грустно про англичан, мы Барнса читали, нас так просто не обманешь. Думаю, стоило бы рекламную фразу сократить. Надо было написать просто и ясно: «Один из английских романов последнего десятилетия». И так была бы чистая правда. Хотите прочитать один из английских романов недавнего времени? То есть не два, не три романа, не югославский и не румынский роман, и не каких-нибудь семидесятых годов, а – один, английский и сравнительно новый? Тогда Маккарти – то, что вы ищете.
Джонатан Литтелл
Благоволительницы
(М. : Ад Маргинем, 2012)
С этой книгой придется разбираться всю жизнь. Никуда от нее не деться.
Роман Литтелла – безусловная классика. То, что автор живет и здравствует, ничего не меняет. У нас на глазах появилась великая книга, теперь она, как «Собор Парижской богоматери» и «Преступление и наказание», будет жить в сознании человечества.
Есть, пожалуй, лишь одно отличие книги «Благоволительницы» от иных мировых шедевров. Это отвратительный, чудовищный, воистину ужасный роман: не в смысле исполнения – оно безупречно, а в смысле содержания. Таких книг классика еще не знала. Что там вывернутый наизнанку морализм де Сада, порнографические забавы Аполлинера, ошпаренный кипятком младенец у Чехова, кровавая каша в сапогах Барбюса, физиологический натурализм Бабеля…
Знаете, есть определенные возрастные ограничения на книги или кино. Так вот сочинение Литтелла не рекомендуется читать при жизни. Это лучше вообще не знать.
Нет, в принципе все помнят, что когда-то имели место мировая война и «окончательное решение еврейского вопроса», – но, даже зная об этом, мы не могли стать свидетелями и соучастниками того кошмара.
Не могли – а теперь в каком-то смысле можем. Сейчас объясню, что имею в виду.
Как-то возвращаюсь домой и застаю маму в слезах. «Что, – говорю, – плачешь?» «Вот, – отвечает, – перечитала “Тихий Дон”. Как с родней повидалась».
Шолохов сделал нас свидетелями и в каком-то смысле соучастниками Гражданской – этого эффекта не способны достичь ни мемуары, ни кинохроника. Не знаю, как вы, а я иногда закрою глаза и вижу метания Гришки Мелехова или, скажем, происходящее на Тушинской батарее куда более явно, чем многое из случавшегося со мной в жизни.
Беда с «Благоволительницами» не в том, что по эффекту эта книга сильней многих реальных человеческих воспоминаний, – а в том, что это натуральный, непрекращающийся, на восемьсот страниц кошмар.
Мало того, к нему, как ко всякому кошмару (воевавшие или патологоанатомы знают, о чем речь), – привыкаешь. С какого-то момента он перестает пугать и в нем живешь.
Тем более что автор точно не ставит себе целью посмаковать те или иные цепенящие детали. Дело не в деталях, которых, впрочем, полно, – чудовищна сама плоть романа. Сначала ты копошишься в ней с отвращением и брезгливостью, а потом – ничего… привыкаешь.
Главный герой – оберштурмбанфюрер Максимилиан Ауэ, занимающийся по большей части карательными операциями на территории Советского Союза, а затем в Венгрии.
Цитата. «Йекельн говорил четко. Наша цель – выявить и уничтожить любой элемент, представляющий угрозу германским войскам. Учитывая, как быстро продвигается вперед наша армия, у нас не остается времени создавать лагеря для содержания подозреваемых: любого из них надо сразу расстрелять. Конечно, всех ошибок не избежать, конечно, не обойдется без невинных жертв, но, увы, это война; при бомбардировке города мирные жители тоже ведь погибают. Время от времени нам будет тяжело, кое-что будет причинять страдания нам, немцам, с нашей врожденной чувствительностью и человечностью, но мы должны превозмочь себя».
Степень погружения в историческую действительность – беспрецедентная. Для меня сочинение Литтелла, кстати сказать, стало еще одним доказательством того, что «Тихий Дон» написал Шолохов. Я к тому, что, появись «Благоволительницы» не сейчас, а вскоре после войны, – наверняка нашлись бы доброхоты, потребовавшие обнародовать дневники реального эсэсовца, послужившие основой для романа. Потому что такое просто нельзя выдумать.
Дело не только в бытовой и военной раскадровке, которую разглядывали профессиональные историки и мрачные ценители эстетики Третьего рейха – и не нашли ни одной заслуживающей внимания ошибки. Дело в смысловой нагрузке каждой фразы, каждого абзаца, каждого действия, каждого разговора между немецкими офицерами – что служащих высшего звена, что обычных фронтовых вояк. Они ведь чаще всего не только философствуют, но и в стремительном режиме обсуждают свою внутреннюю кухню – сплетничают, ссорятся, на ходу решают бесконечные насущные проблемы. В итоге читательское впечатление обескураживающее. Это нельзя сочинить – это можно лишь подслушать.
Но Литтелл сочинил. Придумал. Подслушал. Не знаю, что сделал, но вот эта книга есть.
Не обязательно даже ссылаться на невыносимую зрелищность массового расстрела в Бабьем Яру, описанного Литтеллом, или других акций на Украине и Северном Кавказе – там вообще все соткано из точных зарисовок, которые могли сохраниться лишь в памяти очевидца.
Вот Ауэ едет в Сталинград и на одном из полустанков становится свидетелем того, как русский мужик, подыгрывая себе на аккордеоне, поет немцам «Ой ты Галю, Галю молодая…»: «Все на перроне замерли и с удивлением смотрели и слушали, красота незатейливой мелодии заворожила даже тех, кто только что с руганью отгонял его. От деревни по тропке гуськом спускались три толстые колхозницы, вязаные белые шерстяные платки закрывали лица, как треугольные маски. Аккордеонист загородил им дорогу, они, плавно покачиваясь, обходили его, как лодочки утес, а он, не прерывая песни, пританцовывал вокруг них».
Понимаете, если аккордеониста еще можно выдумать, то этих колхозниц, обходящих играющего (а он, не прерываясь, пританцовывает вокруг них), надо было увидеть – это берется только из жизни. Какую по счету жизнь живет родившийся в 1967 году в США Литтелл, дьявол его разорви?
Вообще с точки зрения чисто литературной (хотя с этой точки зрения о книге хочется говорить меньше всего) – там невероятное количество находок. Какие типажи! Какие мизансцены! Главы именуются теми или иными музыкальными терминами («Токката», «Менуэт», «Жига») – и это любого размышляющего о романе подталкивает к мысли о том, насколько сильно оркестрована книга. То есть перед нами всего лишь (ха, всего лишь…) слова в определенной последовательности – но Литтелл умеет создать ощущение то симфонической мощи, то джазового вихря, то почти уже тишины.
Знаете, в чем, как мне кажется, разница между великой литературой и плохой литературой? Плохая литература – меньше, глупее и пошлее, чем жизнь. Великая литература, – больше, чем жизнь. Больше, умнее и точнее, оттого что выхватывает и освещает самые главные закономерности и смыслы бытия. Проще говоря, великая литература что-то догадывается про Бога (я осмысленно построил эту фразу неправильно – так точней), а плохая литература не знает Бога вовсе.
