Фредерик Поттешер - Знаменитые судебные процессы
И тут карбонарии снова воспрянули духом. Да, Бори находится в тюрьме, но есть же генерал Бертон. Победоносное восстание начнется в Ла-Рошели. Теперь оно намечено на 17 марта.
В это время среди заговорщиков появляется новый человек — сержант Гупийон, тоже из 45-го линейного полка. Он не сторонник полумер: его предложения зажигательны как в прямом, так и в переносном смысле — надо поджечь казармы, перебить офицеров… Гупийона с трудом убеждают потерпеть до назначенного срока.
Однако 17 марта ничего не происходит. Во время отступления генерал Бертон в спешке оставил свой мундир в Сомюре. А чтобы генерал, возглавляющий военный государственный переворот, был одет в гражданское платье… нет, это немыслимо. И вооруженное выступление снова переносится.
Но время уже упущено. Отсрочка восстания подрывает дух сержанта Гупийона. Он раскисает, идет к своему начальству и рассказывает все. Вента 45-го полка арестована в полном составе. Генералу Бертону удается бежать, но его вскоре задерживают. Теперь он находится под стражей в Пуатье, где его в ближайшем будущем собираются судить.
Такова история, в которую оказались вовлеченными четыре сержанта из Ла-Рошели. История заговора довольно безрассудного, где оплошности следовали одна за другой. Заговора наивного, почти ребяческого, который, казалось, мог вызвать только улыбку.
Однако 21 августа 1822 года во Дворце правосудия никто и не думает улыбаться. Совершенно очевидно, что, проводя суд в Париже под тем предлогом, что именно здесь зародился заговор, правительство и король решили сделать процесс показательным с целью запугать бонапартистскую и республиканскую оппозицию.
Обвинительное заключение, составленное де Маршанги, заканчивается словами, полными угроз: ла-рошельский заговор «представляет собой широкий план выступления против трона и против каждой семьи, ибо он несет с собой опасность возрождения ужасов анархии». Кроме того, этот заговор — одно из звеньев международного заговора, подготавливаемого итальянскими карбонариями и русскими тайными обществами.
После выступления представителя обвинения в зале воцаряется тягостное молчание, И если подсудимые выслушали обвинительное заключение совершенно спокойно, то присутствующие оцепенели от страха. Теперь никто не сомневается, что Маршанги сделает все, чтобы заполучить головы четырех сержантов из Ла-Рошели.
Хватит ли мужества и стойкости у этих юношей, которые, вступая в общество карбонариев, поклялись молчать даже под страхом смертной казни? Останутся ли они верны своей клятве? С беспокойством и надеждой вопрос этот задает себе каждый из присутствующих во Дворце правосудия утром 22 августа 1822 года, накануне второго судебного заседания. Поговаривают, что если в ходе рассмотрения дела четыре сержанта признаются во всем, а главное, назовут имена руководителей, то они могут рассчитывать на милость короля.
Начинаются допросы. Первым вызывают сержанта Жан-Жозефа Помье, двадцати пяти лет, уроженца Помье, что в Пиренеях. Молодой человек говорит твердо и убежденно. По всему видно, что он собирается защищать не столько себя, сколько своих друзей. Да, после ареста он подписал свои признания, сделанные генералу Деспинуа, командующему Западным округом. Но теперь он отрицает все.
Председатель суда Монмерк зачитывает показания Помье. Сержант не оспаривает подлинности предъявленного документа, но заявляет, что все было написано под диктовку самого генерала Деспинуа.
— Генерал Деспинуа советовал мне сделать эти признания и обещал, что тем самым я спасу свою жизнь, — объясняет Помье.
— Да как вы могли рассчитывать на спасение, сознаваясь в столь ужасном преступлении? — недоумевает председатель суда,
— Генерал Деспинуа сотни раз угрожал предать меня суду военного трибунала. Он говорил, что если я буду молчать, то через пять дней меня расстреляют вместе с моими товарищами.
Больше от Помье ничего нельзя добиться. Председатель суда переходит к допросу Бори. Жан Франсуа Бори, старший сержант, родился в Вильфранше, округ Авейроп; примерный солдат, оп был ранен в битве под Ватерлоо. В ряды карбонариев его толкнул отчаянный бонапартизм. Высокий, с тонкими чертами лица, этот двадцатишестилетний крестьянский сын много читал и занимался самообразованием; полагают, что именно он — мозг и душа группы.
Бори придерживается той же тактики, что и его друг Помье. Он отрицает все с юношеским пылом, невзирая на полную очевидность фактов, на их неоспоримость.
— Установлено, что вы создали в 45-м полку венту, куда входили унтер-офицеры, — начинает председатель суда Монмерк.
— Неправда, — возражает Бори. — Речь шла о создании благотворительного общества для помощи инвалидам войны. Ведь их так много…
— Как же вступали в ваше общество?
— Надо было просто вносить ежемесячно по двадцать су.
— А какую при этом давали клятву? И какое наказание полагалось тому, кто эту клятву нарушал?
— Никакого…
— Однако, — настаивает председатель, — все ваши товарищи, да и вы сами, сознались, что клялись на шпаге или кинжале.
— Франкмасоны дают куда более ужасные клятвы, но они тоже остаются чисто символическими, — спокойно парирует Бори.
Поскольку он оказывается таким же несговорчивым, как и его друг Помье, то переходят к допросу третьего сержанта, Шарля-Поля Губсна, двадцати лет, родом из Фалеза в Нормандии. Он, как и все другие, дал показания генералу Деспинуа, и, более того, подтвердил их у советника Кассини. А теперь он тоже все отрицает. Отрицает с дерзостью, носящей несколько провокационный оттенок.
…Он сделал все так, как ему советовал генерал Деспинуа. Может быть, это покажется невероятным, но это чистая правда. И подробности относительно общества карбонариев ему подсказал генерал Деспинуа.
Теперь очередь последнего из четырех сержантов, Мариуса Шарля Бонавентура Pay, двадцатилетнего южанина родом из Экс-ан-Прованса, Как и следовало ожидать, он отказывается от своих показаний с той же твердостью, что и его товарищи. Карбонарии? Он ничего не знал… Заговор? Да его и в помине не было… и его тоже заставили написать показания под диктовку, угрожая расстрелом.
Следующим допрашивают сержанта Гупийона, который донес на своих товарищей военным властям и этим опорочил данные ему при крещении два славных имени — Цезарь Александр. Ему явно не по себе в присутствии своих бывших друзей. Его, Гупийона, несомненно, мучает совесть, и он пытается как-то загладить свою вину. Ну да, он говорил о заговоре, но ведь он совсем не был в этом уверен. К тому же никакого заговора и не было.
При взгляде на обвиняемых, этих четырех гонцов, которые без оглядки бросились в нелепое предприятие и теперь, как школяры, застигнутые на месте преступления, упорно пытаются опровергнуть очевидное, расследуемое дело представляется просто неразумной затеей.
Сидящие в зале сосредоточенно молчат, будто размышляя над клятвой, которую дали юные карбонарии.
Отныне на четырех сержантов уже нельзя смотреть как на легкомысленных людей, которые взялись задело, не соразмеряя его со своими возможностями. Они знают, на что идут; отказываясь отвечать на вопросы и назвать своих руководителей, они совершенно сознательно рискуют головой.
Пятое сентября 1822 года, среда. Заканчивается четырнадцатый день процесса о заговоре в Ла-Рошели.
В течение двух минувших недель перед судом прошла целая вереница свидетелей. Они не смогли добавить ничего сколько-нибудь существенного, и весь собранный фактический материал представляется путаным и а то же время безобидным.
Лишь 29 августа, на десятый день процесса, дело принимает серьезный оборот. Господин де Маршанги произносит обвинительную речь.
Луи-Антуан де Маршанги, родившийся в 1782 году, заместитель прокурора во времена Империи, опубликовал в 1813 году восьмитомный «Поэтический сборник» — старомодный стихотворный хлам, который некогда пережил свой час славы. Но в карьере этого представителя судебной власти было одно темное обстоятельство, бросавшее тень на его музу: его прежний бонапартизм. Правда, после того как он обнаружил в себе пылкие роялистские чувства, у Бурбонов не было прокурора более неумолимого, чем Маршанги. Совсем недавно он продемонстрировал свой ярый легитимизм, с необыкновенным пылом выступая против Беранже, преследуемого за крамольные песни.
Обвинительная речь по делу юных четырех сержантов была безжалостной. Этот борзописец Маршанги предварительно изложил свою речь на 196 страницах. Выступление прокурора состояло из бесконечных рассуждений в высокопарном стиле; оно было, однако, опасно тем, что в нем содержалось требование смертной казни для четырех молодых людей.
— И если преступный комитет, подготавливавший государственный переворот, был создан в Париже, — с пафосом закончил прокурор, повернувшись к присяжным, — то здесь же в Париже найдутся честные и мужественные люди, которые, истребляя орудие заговора, докажут, что в столице лилий[36] еще живут любовь к справедливости и верность трону…
