Лев Шильник - Разумное животное. Пикник маргиналов на обочине эволюции
Гораздо интереснее попробовать разобраться в звериной символике, которой человек испокон веку окружал институт власти. Присмотритесь повнимательнее к древним языческим культам, и вы почти всегда найдете изображения крупных кошек, хищных птиц и змей. В чем тут дело? Ларчик открывается просто. Кошачьи (и в первую очередь — леопард) были и остаются самыми опасными естественными врагами приматов, обитающих на открытых пространствах. Павианы боятся леопарда всю жизнь и нередко заканчивают свои дни у него в когтях. Мы тоже непроизвольно вздрагиваем, когда в темноте вдруг ярко загораются кошачьи глаза. Аналогичную реакцию, но только уже днем, может вызвать у нас сочетание желтого с черным, мелькнувшее в густой листве: именно так окрашена шкура леопарда. Это выплескивается наружу атавистический страх, сидящий у нас глубоко в печенках. Инстинкт подсказывает и предупреждает: будь настороже, потому что за поворотом притаилась твоя смерть. Послушаем В.Р. Дольника.
«Усиливая эти "хищные признаки" в облике животных, художники-иллюстраторы и мультипликаторы создают потрясающие по воздействию образы кровожадных хищников. Зачем? Чтобы дети пугались. Зачем же пугать их? Да потому, что им это нужно, они этого сами хотят — страшных волков, тигров-людоедов, чудовищ, страшных мест в сказках. Если их не даем мы, они придумывают их сами, то есть по сути сами устраивают для себя игровое обучение, чтобы узнавать хищников и проверять свои врожденные реакции на них. Эти хищники уже в Красной книге, давно они не едят людей, давно самая большая опасность для детворы — автомашины, но наши врожденные программы помнят о зверях, а не об автомашинах».
Между прочим, именно поэтому крупные кошки так красивы. Мы любуемся их грацией, яркой раскраской, бесшумными и уверенными движениями, исполненными скрытой угрозы. Так работает программа, она говорит: смотри внимательно и запоминай, не будь равнодушным, изучай повадки и мельчайшие движения этого зверя, чтобы не было мучительно больно, когда столкнешься с ним нос к носу. Что же касается хищных птиц и змей, то они человекообразным приматам не опасны, а вот небольшие древесные обезьяны их всегда очень боялись. Бесшумно скользя меж ветвей, змеи и совы охотились на маленьких пугливых обезьянок, так что наши атавистические страхи, выползающие из подсознания при виде гадов и кривоклювых орлов вполне объяснимы: это работает очень древняя программа.
Религиозные верования почти всех народов пестрят опасным зверьем и хищными птицами. Ольмеки, создавшие на юге современной Мексики городскую культуру еще во II–I тысячелетиях до новой эры, поклонялись ягуару, а пришедшие им на смену тольтеки воздавали почести жутковатой химере — пернатому змею Кецалькоатлю. У индейцев Центральной Америки он стал творцом мира и одним из главных божеств, а практиковавшие человеческие жертвоприношения ацтеки изображали его в высокой шапке из шкуры ягуара. В религиях и мифах Старого Света хищных птиц, змей и кошек тоже хоть отбавляй. Вспомните подвиги Геракла: еще в колыбели он задушил двух чудовищных змей, подосланных богиней Герой, а когда подрос, убил немейского льва и расправился со стимфалийскими птицами — опасными тварями, пожиравшими людей и разящими насмерть острыми железными перьями. Да и девятиглавая лернейская гидра, в ядовитой желчи которой Геракл вымочил свои стрелы, — отнюдь не безобидное беспозвоночное, а скорее кровожадный дракон, только без крыльев. Гильгамеш — шумерский мифоэпический герой — разделывался со львами, как со слепыми котятами, и разве можно после этого удивляться, что он стоял головой выше пугливых простых смертных? Герой — он на то и герой, чтобы играючи расправляться с атавистическими страхами голой обезьяны. Это всесильный сверхдоминант, и отношение к нему должно быть соответствующее — пылкая любовь, смешанная со священным ужасом. Рыцарь без страха и упрека, повелевающий кошками, змеями и хищными птицами, по праву заслуживает вакантного места на самой верхушке иерархической пирамиды. Его облик не обязательно должен быть антропоморфным; несокрушимому герою ничего не стоит обернуться кошмарной химерой, изображения которых сохранились на средневековых гравюрах и благополучно дожили до наших дней в виде геральдической символики. Таков, например, грифон — отвратительная помесь льва, орла и змеи. Между прочим, весьма любопытно, что древнеегипетский фараон, которого обычно изображали исполином, высокомерно взирающим на поверженных в прах подданных, копошащихся возле его ног, иногда предстает перед нами в виде растерянного маленького человека, прячущегося под брюхом гигантского сокола между его когтистых лап.
Атавистические мотивы без особого труда обнаруживаются даже в американском фольклоре. В увлекательной книге под названием «Однажды один человек» (сборник американского фольклора) особенно восхищает история Пекоса Билла, уроженца Техаса. Когда Билл, личность бесспорно харизматическая и обуреваемая благородными порывами, переколотил всех негодяев в округе, ему сделалось смертельно скучно, и он поехал по белу свету искать парней пожелезнее. По дороге на него набросилась гремучая змея, но Пекос не хотел, чтобы змея потом шипела, будто он напал первым, и потому позволил агрессивному пресмыкающемуся укусить себя целых три раза. После этого он элементарно вытряхнул дух из змеи. Через короткое время путь ему преградил кугуар (так в Америке зовут пуму), но бравый Пекос ухватил хищника за загривок и как следует отстегал гремучей змеей. Когда кугуар жалобно заскулил и начал лизать Биллу руки, тот взнуздал его и, нахлестывая змеей, поехал дальше. Стоит ли говорить, что когда он добрался-таки до железных парней, запросто перекусывавших зубами гвозди, и спросил, кто у них тут главный, поднялся верзила семи с половиной футов росту и сказал: «Раньше я был, а теперь ты будешь…» Вот как себя ведут настоящие герои!
Резюмируем: ритуальное поведение, доставшееся нам в наследство от животных предков, прямиком приводит нас к обрядности и строгому соблюдению традиций, которые являются не только важнейшим атрибутом всех религий, но и светского поведения в том числе, тоже стоящего на соблюдении определенных правил. Потенциальный сверхдоминант, вознесенный на вершину иерархической пирамиды, должен без труда побивать всех хищников, которых до судорог боятся инстинктивные программы, — крупных кошачьих, хищных птиц и змей. Как можно не уважать сакрального героя, одним движением пальца повергающего в прах леопардов и львов, не боящегося ползучих ядовитых гадов? Когда Геракл сражался с лернейской гидрой, на помощь ей выполз огромный рак Каркин и вцепился ему в ногу, но истинного героя такими пустяками не проймешь: Геракл беднягу просто растоптал. Напоследок еще немного из Дольника.
«Итак, наверху могут оказаться и предок-герой, и сверхчеловек, и некоторые животные, и силы природы.
Если такой объект подчинения, поклонения и задабривания образовался, то живые люди, стоящие на вершине пирамиды — иерархи, — будут изображать союз с ним, какие-то особые отношения. То есть будут выполнять роль жрецов или шаманов. Эта вольная или невольная мистификация обретает свою логику, по которой орущего на восходе Солнца павиана удобнее признать участником культа Солнца, особенным животным, наделенным священным чувством».
Что же касается моральной компоненты религиозных верований (хрестоматийные заповеди «почитай отца и мать», «не убий», «не укради», «не пожелай ни жены своего ближнего, ни вола его» и т. п.), то здесь все обстоит еще проще: изначально слабая естественная мораль настоятельно требовала жестких формулировок в виде запретов и предписаний.
Слов нет, биология очень важна (гуманитарии, к сожалению, часто об этом забывают), но она — только почва, на которой вырастает упрямый чертополох социальных связей. Например, представляется весьма вероятным, что страх смерти имеет самое непосредственное отношение к генезису религии, поскольку человек — единственное животное, знающее о конечности собственного существования. С другой стороны, очень трудно вообразить зарождение метафизики в какой бы то ни было форме на безъязыковой стадии антропогенеза. Развитая коммуникация — совершенно необходимое условие становления метафизических представлений.
Не будет большим преувеличением сказать, что без исправно функционирующей системы коммуникации, какой является членораздельная речь, человек никогда бы не сделался человеком. С другой стороны мышление и речь не тождественны, между ними нельзя ставить знак равенства. Мышление шире речи и не покрывается ею без остатка, всегда остается нечто неуловимое, для чего мы не умеем подыскать адекватной словесной формулировки. Мышление далеко не всегда связано с речью: невербально мыслят и шахматист, и ученый, и изобретатель. Хорошо известно, что великие научные открытия рождаются как бы из ничего, в моментальном акте прозрения, который со стороны выглядит совершенным чудом. Это работает интуиция, а формальная логика в это время молчит. Интуитивная догадка подобно вспышке молнии выхватывает из мрака предметы, и в ее блеске становится далеко видно во все концы земли. Интуиция противоположна логическому рассуждению, она неразложима на пошаговые этапы, и если допустить, что логика все же присутствует в интуитивном акте, то это какая-то другая логика. Основной признак интуитивного мышления — свернутое восприятие всей проблемы сразу. Отдельные звенья выпадают, и на свет божий появляется готовое решение. Вдохновение — это быстро сделанный расчет, говаривал Наполеон Бонапарт. Разумеется, он имел в виду интуицию.
