Валерия Пустовая - Матрица бунта
Вадим с самого начала хочет переломить инерцию разгула по общепринятому образцу. Если Никола, как и герои «Афинских ночей», видит только очевидное: уик-энд как шанс вырваться из заевшей повседневности, — то Вадим вдруг обращает внимание на скрытое: «отрывной» уик-энд как знак нашей обреченности на повседневность, отсутствие в выходных радостях освобождающей силы. Осужденные на прозябание, мы и в дни нашей формальной свободы остаемся верны кандалам общепринятого: женщины, пляж, выпивка — разве в этом новость, разве этим закрашивается серость обыденной жизни?
Вадим делает попытку всерьез прожить игру в полноту жизни: купаться — так доплыть до дальнего бакена, чтобы испытать себя, чтобы чуть не умереть от купания; подвернувшуюся девушку начинает раздевать, но вдруг останавливается, «пересилив себя», идет нарвать ей вишен и провожает домой.
В образе Вадима Зоберну удалось показать власть человека над обстоятельствами. Включение человеческой воли в факторы реальности — вот новость нового реализма. Переломить действительность вдруг оказывается просто: достаточно взглянуть нетипично на типичные обстоятельства. Энергия личности взламывает границы наших представлений о мире, реальность теряет над нами власть, перестает быть определяющей и однозначной.
Герои Зоберна сами зарабатывают себе «награду». Упившийся дешевым шампанским, Никола так и не смог воспользоваться доступностью закадренной им девицы. Его итог, как и у героев «Афинских ночей», — утрата, дальнейшее разочарование. Вадим же выходит из испытания «ночью» с прибылью: в конце рассказа он вдруг понимает причину своего недовольства запланированным праздником, его осеняет некое понимание, которое потянуло его прочь от скучной предопределенности отчаянного «отрыва» к настоящей, не уик-эндовой жизни: «Торчишь тут, в глухомани, и кажется, что все заранее определено… Тоска зеленая! С утра надо ехать домой».
Никола, реалистический типаж, приходит к тупику — Вадим, начинающий из типажа превращаться в личность, — к предвкушению.
В рассказе «Афинские ночи» дух тьмы и отчаяния создается с помощью адекватных изображаемой реальности красок: нагнетается зло и хмурь, уныние и ругань. Символический реалист Дмитрий Новиков в рассказе «Вожделение» с ходу пышет на нас радостью. Перед нами разверзается тьма — в радужных тонах.
«Афинские ночи» провоцирует на немедленное обсуждение поднятой в рассказе проблемы. «Вожделение» же нельзя трактовать прямолинейно, ставя вопрос и ища ответы. Здесь не тема, а образы, не суждения, а иносказания.
«Вожделение» — это притчевая проза, белая поэма черного празднества. С самого начала и до конца автор щедро опрыскивает нас духами радости и ликования, забивающими трупный запах погубленности, скрытый в подтексте рассказа. «Как было не радоваться»; «Ему хотелось новых удовольствий»; «алкоголь <…> питал живительной силой»; «Худые, толстые, средние, <…> шрамы на каждом втором, <…> отсутствующие пальцы рук и ног, прочие следы жизненных битв — безудержные русские тела»; «Хлестались, как в последний раз — до боли, до рубцов. Как всегда — чем хуже, тем лучше. Чем жарче жара, тем суровей мороз. Чем пронзительней боль, тем отчаянней радость. Чем тяжелее топор, тем короче топорище — для куража, без удержу, до надрыва»; «потому в кабак, как есть чистые, румяные, нетрезвые»; «Посмотрели вокруг — беда бедная, богатые плачут, нищие хохочут, духом все блаженны, панихида с танцами». В этих словах — нарастающий конфликт отчаяния и желания жить, веселье от безысходности. По сути, панихида с танцами — главный мотив жизни героев рассказа. Они безвинны — просто несчастны, и в слове «порок» для них ощутимо слышится голос рока.
В художественном мире Новикова, в отличие от реалистической вселенной Сенчина, человек подчеркнуто больше своего греха. Сюжет «Вожделения» развивается в рамках пяти эпизодов как пяти радостей. Начало — пронзительная нота чистоты. Один герой ждет другого, старинного приятеля — вместе служили врачами на флоте. Радость дружбы легко перетекает в радость добра: герои провожают до дома незнакомую старушку, символом детской чистоты жизни смотрится вынесенное ею для героев молоко. Перелом в тональности — радость третья, вином заливающая незалеченные трещины души. В доселе крепчавшем свете героев выявлен источник угасания, подкорковая ненормальность симпатичных с виду людей. Алкоголь выплескивает героев в радость безудержности (эпизод в бане) и, в финале, в радость падения (секс втроем со странной жалобно-искушенной женщиной).
В рассказе говорится о трагедии пропитой жизни, о драме сосредоточенной на гульбе дружбы («Они вернулись в город и приступили к делу, ради которого изредка, но плотно собирались. Они стали пить»). Отчаянный мотив навзрыд, из последних сил ликующей жизни выливается в финальный эпизод, который подводит итог прожитому и предъявляет счет участникам праздника. Наутро умудренные во врачебных делах приятели обнаруживают на cебе подозрительную сыпь. Кара Венеры за плотское легкомыслие — вполне реалистический финал. Но Новиков не останавливается на видимом, на однозначном. Он на миг продлевает праздник героев — те вспоминают, что следы на коже, вернее всего, оставили банные веники, и веселеют — но тут же сталкивает их в пропасть не физического, не реалистического — философского воздаяния.
На кожную сыпь можно закрыть глаза, поиграть в аллергию на банные веники — но зараженная душа уже не избавится от язвочек неизлечимой вины. Герои добры, помогают старушкам и больным, порой стеснительны и часто приветливы — они добры, но слабы. И в финале рассказа их слабость призывают к ответственности, приравнивая ее деяния к преступлению дурной силы — насилию. Ночная шалость оборачивается сестрой злодейства: в случайно увиденных телекадрах герои с ужасом узнают возможный духовный итог своего разгульного малодушия. «Шел югославский фильм. Горели дома. Бегали люди. Гнобили сербы хорватов. Или наоборот. <…> На переднем плане жестко, как будто не в кино, трое насиловали одну. Двое сидели на ее руках и курили. Третий трудился, как мир, труд, май… вытащил из ножен нож и воткнул в живот той, что лежала под ним. <…> Заиграла веселая музыка. Пуще прежнего заплясало пламя по домам» (курсив мой. — В.П.). Диссонанс праздничных мотивов и трагической жизни, легший в основу всего рассказа, достигает своего апогея. В финале эти слитые доселе мелодии очищены от смешения и разделены, так что становится ясно: не было праздника в блудной заплутавшей жизни, и нет оправдания уступившим злу.
Для героев Сенчина драмой был облом: не удалось повеселиться с шиком. Для героев Зоберна и Новикова трагедией было бы, что — удалось. Новые реалисты освобождают человека от рабского пресмыкания перед типичными обстоятельствами. Потому и смысл их рассказов другой. Рассказ Сенчина легко представить в виде статистической статьи: мол, в связи с модной погоней за деньгами, духовной опустошенностью нашего общества, почти сто процентов молодых людей видят свое счастье в том, чтобы напиться; они не работают, никого не любят и не воспитывают детей. Зоберна и Новикова не перескажешь: останется что-то неуловимое, невысказанное, основанное не на подсмотренных в реальности фактах, а на особенностях личности авторов.
Итоговые наблюдения
Точно написала Василина Орлова: молодые писатели — это «разобщенная общность»[96] (сравним у Шаргунова: «новое поколение — идущие врозь»[97]). Наше литературное время ценно безкружковостью, заведомой свободой отдельно-личностного самоопределения. В этом смысле новый реализм — это вовсе не группа, не захватывающая власть тусовка собою же избранных. Новый реализм — это установка времени, актуальный идеал искусства, наиболее органичный для современной ситуации путь развития литературы. Дорога, а не граница. Новый реализм сочетает в себе по-реалистичному серьезное отношение к миру и человеку с ориентацией на творческое освоение опыта и фактов. Сотворение образов, слов, ритмов, идеалов и мифов — сотворение мира. Писатель нового реализма обнаруживает в себе Геракла, способного тягаться с чудовищами реальности за право определять этот мир.
Есть писатели молодые, а есть — новые, обновляющие литературу, выводящие ее на новый путь. Любимое, как считается, занятие критиков (хотя лично — терпеть не могу) — раздача слонов и оплеух, прямая оценка. Поиграем в шкалу.
В первом же номере «Дружбы народов» за 2005 год появились новые произведения уже известных молодых писателей: и Сенчина, и Новикова, и Ильи Кочергина.
Три рассказа Романа Сенчина посвящены проблеме разрушения традиционного дома (в понятие дома включена вся хозяйственная трудовая жизнь нашей лесной-полевой Руси), а вместе с ним — разрушению крепкого традиционного человека, «хозяина», на котором вся жизнь страны держится. Тема, как всегда у Сенчина, актуальная, злая. Рассказы написаны именно что крепко — такое чувство, будто автор стал писать лучше, без былых длиннот и оползней в композиции. Лучший из рассказов — «Шайтан»: в нем крушение «дома», гибель «хозяина» увидены глазами собаки, одного из необходимых элементов традиционного быта. Поэтому в рассказе есть метафорические образы, оставлен простор читательскому воображению. Напротив, рассказы «Постоянное напряжение» и «Жилка» уж слишком прямолинейны, насыщены реалиями в ущерб развитию замысла. Композиция в них, много обещающая поначалу, рвется на самом видном месте: нет финала. Рассказы не заканчиваются ничем, такое ощущение, что автор сам не придумал, к чему бы вывести своих героев. Если убрать из этих текстов публицистические мысли и вполне очерковые типажи — что останется?
