Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №4 (2002)
Далее из рапорта следует, что после декабря 1921 года Н. В. Миронова была выпущена, причем неизвестно кем: “Кем она освобождена, неизвестно, никакого постановления об освобождении нет”. Но было предложение сотрудника 16-го спецотдела Особого отдела ВЧК Копылова: “...За отсутствием улик обвинения предлагал бы по необходимости изолировать в пределы Архангельской области, ввиду возможности, со стороны ее зловредной агитации, могущей пагубно отразиться на казачестве Донской области, среди коего имя Миронова популярно”.
Даже после расстрела, осуществленного с таким коварством, имя Миронова представляло угрозу для троцкистов и ВЧК.
“Неразгаданность сокровенного”
В беседе с литературоведом В. Г. Васильевым в июне 1947 года М. А. Шолохов подчеркивал: “В облике Мелехова воплощены черты, характерные не только для известного слоя казачества, но и для русского крестьянства вообще. Ведь то, что происходило в среде донского казачества в годы революции и гражданской войны, происходило в сходных формах и в среде уральского, кубанского, сибирского, семиреченского, забайкальского, терского казачества, а также и среди русского крестьянства”.
И хотя Филипп Миронов, конечно же, не был в прямом смысле прототипом Григория Мелехова, судьба прославленного командарма-2, или, вернее, № 1, была известна Шолохову и нашла отзвук в “Тихом Доне”.
Если подходить к “Тихому Дону” с меркой Роя Медведева и искать ответ на вопрос, кто мог написать “Тихий Дон” анонимно, то совершенно очевидно: “Тихий Дон” не мог написать белый офицер типа Лисницкого; “Тихий Дон” не мог написать и комиссар эпохи “военного коммунизма” вроде Малкина. “Тихий Дон”, как он есть, в единстве его глубинных противоречий, мог написать только человек типа Филиппа Миронова, если бы у него был соответствующий литературный талант.
Удивительно, как этого не почувствовал Рой Медведев, написавший вместе с В. Стариковым книгу “Жизнь и гибель Ф. К. Миронова” (М., 1989)? Доверившись Солженицыну и литературоведу Д*, он принял на веру фантасмагорическую гипотезу, будто “Тихий Дон” писался белым офицером (Крюков) и красным комиссаром (Шолохов), пытаясь таким чисто механическим путем объяснить глубинные противоречия этого великого романа. Ни А. И. Солженицын, ни литературовед Д*, ни Р. Медведев не могли и мысли допустить, что противоречия “Тихого Дона” носят не внешний, механический, но глубоко диалектический, внутренний характер, что они живут в душе одного человека — автора романа, выражающего трагическое противоречие времени.
Могут спросить: принадлежал ли М. А. Шолохов, автор “Тихого Дона”, в свои двадцать лет, к этому типу человеческой личности, был ли он близок к подобному мировидению и миропониманию?
Вопрос не простой — в силу чрезвычайной закрытости, замкнутости Шолохова, его исключительной осторожности в высказываниях, где бы в откровенной или публицистической форме открывалась его мировоззренческая позиция. Шолохов решительно избегал говорить о глубинных основах своего мировидения и миропонимания как в письмах, так и в публицистике, и даже в личных беседах и разговорах с кем бы то ни было, исключая, возможно, лишь самых близких ему людей.
И тем не менее возможность прикоснуться к сокровенной позиции писателя есть. Она таится в одном из самых привлекательных и важных для Шолохова характеров, правда, в характере эпизодическом, как нам представляется, зашифрованном Шолоховым и до конца не прочитанном критикой.
Речь идет о подъесауле Атарщикове. Вряд ли случайно, что именно с этим персонажем связана в романе тема “неразгаданности сокровенного” в человеке, перекликающаяся с приведенными выше наблюдениями Левицкой о “неразгаданности” самого Шолохова:
“Атарщиков был замкнут, вынашивал невысказанные размышления, на повторные попытки Лисницкого вызвать его на откровенность наглухо запахивал ту непроницаемую завесу, которую привычно носит большинство людей, отгораживая ею от чужих глаз подлинный свой облик”. По мнению Шолохова, высказанному через Листницкого, “общаясь с другими людьми, человек хранит под внешним обликом еще какой-то иной, который порою так и остается неуясненным”, но “если с любого человека соскоблить верхний покров, то из-под него вышелушится подлинная, нагая, не прикрашенная никакой ложью, сердцевина”.
Какова же “подлинная сердцевина” у Атарщикова? Какие “невысказанные размышления” вынашивал он, “наглухо запахивая непроницаемую завесу” от всех любопытствующих?
Образ подъесаула Атарщикова эпизодический — он дан в романе эскизно. Но каждая из его черт, обозначенных в романе, важна и многозначительна. В уста Атарщикова Шолохов вложил некоторые дорогие ему мысли. Поначалу сторонник Корнилова, Атарщиков так, к примеру, характеризует генерала: “Это кристальной честности человек...”.
Но вспомним ответ Шолохова Сталину на вопрос о генерале Корнилове: “Субъективно, как человек своей касты, он был честен... Ведь он бежал из плена, значит, любил Родину, руководствовался кодексом офицерской чести...”.
В портретной характеристике Атарщикова главное — “впечатление, будто глаза его тронуты постоянной снисходительно-выжидающей усмешкой”.
Но вспомним характеристику самого Шолохова, которую дает ему Левицкая: он усмехается часто даже тогда, когда “на душе кошки скребут”.
Главное в характеристике Атарщикова в романе — песня о Доне-батюшке, “старинная казачья”, которую на два голоса поет он в компании офицеров, и ночной разговор: “...Я до чертиков люблю Дон, весь этот старый, веками складывавшийся уклад казачьей жизни. Люблю казаков своих, казачек — всё люблю! От запаха степного полынка мне хочется плакать... И вот еще, когда цветет подсолнух и над Доном пахнет смоченными дождем виноградниками, — так глубоко и больно люблю... А вот теперь думаю: не околпачиваем ли мы вот этих самых казаков? На эту ли стежку хотим мы их завернуть?..”
Понимая, что казаки “стихийно отходят от нас”, что “революция словно разделила нас на овец и козлищ, наши интересы как будто расходятся”, — Атарщиков и думает, как преодолеть этот разлад. В романе Атарщиков “мучительно ищет выхода из создавшихся противоречий, увязывает казачье с большевистским”.
В рукописи и журнальной публикации романа эта мысль была выражена с большой определенностью: Атарщиков “увязывает казачье-национальное с большевистским”. За свой выбор Атарщиков поплатится жизнью, получив пулю от белого офицера у стен Зимнего...
За этой формулой о соединении большевистского с казачье-национальным, — к чему, как мы убедились выше, стремился и Филипп Миронов — стояла мысль о соединении идеи революции с национальными интересами России, — мысль абсолютно непопулярная и даже крамольная в ту пору, потому что троцкизм с его теорией перманентной революции рассматривал революцию в России лишь как средство разжигания мировой революции.
Максим Горький писал в “Несвоевременных мыслях”, что революционные авантюристы относились к России, как к “материалу для опыта”, им “нет дела до России, они хладнокровно обрекают ее в жертву своей грезе о всемирной или европейской революции”, относясь к России, “как к хворосту: “Не загорится ли от русского костра общеевропейская революция?”
В “Тихом Доне” — в традициях русской общественной мысли — народ, вообще, и казачество, в частности, поставлены в центр мироздания, и революция благо только в том случае, если она служит интересам народа, который в революции не средство, а цель. Народ в лице казачества предстает в романе как самоцельный и самодостаточный феномен, не как объект, но как субъект исторической жизнедеятельности.
Шолохов и Горький
Свой ответ Троцкому и троцкистам Шолохов дал в третьей книге романа “Тихий Дон”, где рассказал без какой бы то ни было утайки правду о Вешенском восстании. Эта правда была настолько беспощадна и взрывоопасна, что публикация третьей книги романа в журнале “Октябрь” была приостановлена почти на три года, едва успев начаться.
В 1930 году Горький, живший тогда в Италии, приглашал Шолохова к себе в гости, однако Шолохов, доехав до Берлина, так и не получил визу в фашистскую Италию.
Весной 1931 года автор “Тихого Дона” встретился наконец с Горьким, прочитавшим рукопись третьей книги романа (без завершающих глав), отвергнутую журналом “Октябрь” по настоянию руководства РАППа.
“Изболелся я за эти 1 1/2 года за свою работу, — позже напишет он Горькому, — и рад буду крайне всякому вашему слову, разрешающему для меня этот проклятый вопрос. В апреле я уехал от вас из Краскова с большой зарядкой бодрости и желания работать”.
Прочитав рукопись, Горький написал редактору “Октября” и одному из руководителей РАППа А. Фадееву письмо, которое свидетельствует, что он высоко ценит талант Шолохова, проявившийся уже в первой и второй книгах “Тихого Дона”, однако в силу специфического отношения к крестьянству далеко не во всем и не полностью принял роман.
