Юрий Безелянский - 5-ый пункт, или Коктейль «Россия»
Гениальная формула нашего с Германией отродясь и навек союза…»
И вот эта любимая Цветаевой Германия напала на Россию, в которую Цветаева вернулась в июне 39-го.
Полкарты прикарманила,
Астральная душа!
Встарь — сказками туманила,
Днесь — танками пошла.
Цветаева вернулась, но не в старую, милую ей Россию, а в Советский Союз.
Можно ли вернуться
В дом, который — срыт?
Той, где на монетах —
Молодость моя,
Той России — нету.
— Как и той меня.
Марина Цветаева вернулась, а через 2 года, 2 месяца и 13 дней — 31 августа 1941 года — повесилась… Спонтанное решение? Нет, ее смертельное отчаяние, агония, умирание растянулось во времени. Она сознательно уходила из жизни потому, что больше не видела смысла и необходимости жить. Ее жизнь исчерпалась до самого донышка.
Была Марина Цветаева — и нет Марины Цветаевой. Остались только стихи «как драгоценные вина». Поэты умирают. А народ?
Не умрешь, народ!
Бог тебя хранит!
Сердцем дал — гранат,
Грудью дал — гранит.
Процветай, народ, —
Твердый, как скрижаль,
Жаркий, как гранат,
Чистый, как хрусталь.
Новые знакомства в стране поэзии
Поэтам Серебряного века несть числа. Это какой-то могучий поток искрящейся поэтической мысли. Фейерверк сравнений, метафор, эпитетов. Забытые терпкие слова и пряные, острые неологизмы. Множество различных школ и направлений. Символизм. Акмеизм. Футуризм. Имажинизм.
Вспомним Николая Минского, который «колебался от тем гражданской скорби к искусству модернизма и обратно». Минский писал и лирические, и философские стихи. Минский — это псевдоним Николая Виленкина, он родился в Виленской губернии, в небогатой еврейской семье. В 1886 году, в 31 год, принял православие. Призывал «любить других, как самого себя…» и умер вдали от родины, в Париже.
В своих стихах Минский все же традиционалист, а вот Давид Бурлюк — одна из самых ярких фигур русского авангарда. «Футуризм — не школа, — провозглашал Бурлюк, — это новое мироощущение. Футуристы — новые люди. Если были чеховские — безвременны, нытики-интеллигенты, — то пришли — бодрые, неунывающие…»
Бодрые — это Бурлюк, Маяковский, Хлебников, Каменский, Крученых и другие, которые велели, как выразился Бурлюк, «на трапециях ума словам вертеться вверх ногами», и вообще —
Душа — кабак, а небо — рвань,
поэзия — истрепанная девка,
а красота кощунственная дрянь.
Откуда явился такой громкий ниспровергатель? Давид Давидович Бурлюк родился в Харьковской губернии, он из семьи «вольных казаков, рубивших во славу силы и свободы». Украинец по рождению. В школе страдал из-за своего еврейского имени Давид. Мать — урожденная Михневич, из дворян, художница-любительница. Ее очень неодобрительно встретил дед Бурлюка, отцу поэта он заявил: «Ишь, ученую привез… Скубенты… Нигилисты…»
Давид Бурлюк пережил своего друга Маяковского на 37 лет и умер в возрасте 82 лет, в Лонг-Айленде, США.
Вслед за футуризмом наиболее популярным в начале XX века был имажинизм. К нему примыкал Сергей Есенин. И Рюрик Ивнев:
Черный вечер. Русская судьба.
Скрип повозок. Голоса степные.
Вот коснулись пламенного лба
Ледяные губы Византии…
Но главным, пожалуй, имажинистом был Вадим Шершеневич, сын профессора-юриста Габриэля Феликсовича Шершеневича и оперной певицы Евгении Львовой. Разумеется, не русских кровей. Вадим Шершеневич — наш отечественный Маринетти. Сначала футурист, а затем один из основателей «Ордена имажинистов». «Мы — имажинисты… с самого начала не становились на задние лапки перед государством. Да здравствует отделение государства от искусства!» (1919).
В воздухе душном от душевных поллюций,
От фанфар, «Варшавянки», сотрясавших балкон,
Кто-то самый безумный назвал революцией
Менструацию этих кровавых знамен.
Так эпатирующе писал Шершеневич. Странно, что в дальнейшем он избежал ареста и репрессий и умер мирно на больничной койке в 1942 году (в армию его не призвали из-за плохого состояния здоровья).
Соратник Шершеневича и большой друг Есенина — Анатолий Мариенгоф. Его отец — крещеный еврей. С детства Мариенгоф писал стихи, вел дневник и даже сочинял пьесы (первая — «Жмурки Пьеретты»). В 1928 году вышел его роман «Циники».
Революцию Мариенгоф встретил восторженно, как долгожданную месть за вековое рабство. «Кровью плюем зазорно Богу в юродивый взор…» В стихотворении «Октябрь» (1918) в революционном раже спрашивал:
Кто на земле нас теперь звонче?..
Говорите — Бедлам,
Ни столбов верстовых, ни вех, —
К дьяволу!
На паперти великолепен наш красный канкан.
Мы! мы! мы всюду
У самой рампы, на авансцене,
Не тихие лирики,
А пламенные паяцы.
Не тихий лирик, а пламенный паяц Анатолий Мариенгоф, вместе с другими такими же паяцами от поэзии, бушевал в те годы вовсю:
Тут и тут кровавые сгустки,
Площади как платки туберкулезного, —
В небо ударил копытами грозно
Разнузданный конь русский…
Именно то, чего опасался когда-то Пушкин: бессмысленный и беспощадный русский бунт.
Каждый наш день — новая глава Библии.
Каждая страница тысячам поколений будет Великой.
Мы те, о которых скажут:
«Счастливцы, в 1917 году жили».
А вы все еще вопите: «Погибли!»
Все еще расточаете хныки!
Глупые головы,
Разве вчерашнее не раздавлено, как голубь
Автомобилем,
Бешено выпрыгнувшим из гаража?!
Читать такое в наши дни страшно. Упоение насилием. Восторг пролитой крови. Большевистская вакханалия. Коммунистическая бесовщина…
В середине 20-х годов Анатолий Мариенгоф трижды побывал в Европе и выступал там с чтением своих стихов. И что же?
Я матюгал тогда Германию
И все чужбинные края.
А что же мило? Оказывается, «Пенза толстопятая и косопузая Рязань». Выходит — патриот, и еще какой!
Что родина?
Воспоминаний дым.
Без радости вернусь.
Ушел не сожалея.
Кажись,
Пустое слово — Русь,
А всё же с ним
Мне на земле жилось теплее…
И еще одно прелюбопытное признанье — это уже 1939 год (37-й Мариенгоф благополучно проскочил):
Не умеем мы (И слава Богу),
Не умеем жить легко,
Потому что чувствуем глубоко,
Потому что видим далеко.
Это дар, и это наказанье,
Это наша русская стезя.
Кто родился в Пензе и в Рязани,
Падают, бредут,
Но не скользят.
И не будем,
Мы не будем жить иначе,
Вероятно, многие века.
Ведь у нас мужчины плачут,
Женщины работают в ЧК.
Да, Мариенгоф плакал. Писал воспоминания, мемуарил и лил слезу, вспоминая своего повесившегося друга. «Сергун чудесный! клен мой златолистый…», «А какое сердце! Что за сердце было!..»
Еще одна фигура — Александр Кусиков (настоящая фамилия — Кусикян). Родился в Армавире в многодетной армянской семье.
Обо мне говорят, что я сволочь,
Что я хитрый и злой черкес…
— так начинает Кусиков «Искандар-намэ. Поэму меня».
О, родина,
О, степь в долине бурок.
Есть сладость в том,
Чтобы познать себя,
Есть сладость в том,
Чтобы вернуть потерю. —
Кубань и Волга, Енисей и Терек
В меня впадают как один приток…
Из поэмы «Джульфикар»:
Есть у меня и родина — Кубань,
Есть и отчизна — вздыбленная Русь.
Еще в имажинистах ходил Матвей Ройзман. Его дед был большим знатоком Талмуда. В цикле «Россия» Ройзман писал:
Еще задорным мальчиком
Тебя любил и понимал,
Но ты была мне мачехой
В романовские времена.
А разве ты не видела,
Что золотой пожар возник
От зависти и гибели
И человеческой резни?..
Я не буду спрашивать вас, что ответила Россия. Я хочу спросить: не устали ли вы от поэтов, «хороших и разных»? Если нет, тогда продолжим наш список, в который попали некоторые (я подчеркиваю: некоторые) русские поэты разных направлений.
Константин Случевский. /«А Ярославна все-таки тоскует/В урочный час на каменной стене…»
