Сергей Кремлев - Россия и Германия. Вместе или порознь? СССР Сталина и рейх Гитлера
ГЛАВА 7 СССР Сталина
ВЛАДИМИР Ефимович Грум-Гржимайло был крупнейшим металлургом России. Родился в 1864, умер в 1928 году. К энтузиастам советского строя отнести его нельзя никак. Он сам заявлял в 1924 году ректору Уральского университета Алферову: «В ваши социалистические идеалы я не верю». Но «Грума» иногда не зря называли «черносотенным большевиком» сами большевики. Как же в 1924 году видел жизнь своей Родины честный человек, проживший 53 года своей жизни в благополучии при царях, и семь — в тяжелых испытаниях при Советской власти? В частном письме за границу он писал: «Позвольте познакомить вас с тем, что такое русский народ и Россия сейчас. Люд все еще старается слодырничать, изловчиться и получить средства к жизни не за работу, а за лодырничество. Главы революции, конечно, знали, куда они шли, и теперь медленно, но неуклонно жмут и жмут публику, заставляя лодырей работать. Трудна их задача, так трудна, что надо удивляться их терпению и выдержке. Процесс длительный, мучительный, но необходимый. От благополучного его разрешения зависит, останется ли Россия самодержавным государством или сделается, к восторгу наших «друзей», колонией и цветной расой, навозом для процветания культурных народов. Я потерял во время революции буквально все, что имел. В войсках Колчака я потерял сына и племянника. Тем не менее я ни на минуту не сомневаюсь, что победа красных и провал Колчака, Деникина, Юденича, Врангеля и проч., и проч. есть благо. Больна была вся нация, от поденщика до министра, от нищего до миллионера — и, пожалуй, интеллигенция была в большей мере заражена, чем простой народ. Она была распространительницей этой заразы лени и лодырничества. Железный закон необходимости заставляет нас учиться работать, и мы выучимся работать. А выучимся работать — тогда будем и богаты, и культурны. Тогда мы благословим революцию и забудем все то горе, которое она принесла нам с собой. Я считаю современный строй исторически необходимым для России. Империя Романовых воспитала в русском народе болезнь, которая кончилась взрывом — революцией. Современное правительство медленно, но неуклонно ведет русский народ к выздоровлению. Лечение всегда мучительно, лекарство всегда горько, но надо его принимать и делать то, что приказывает доктор. Я всегда боялся, боюсь и сейчас, что иностранное вмешательство помешает русскому народу исцелиться от той болезни, которою заболел русский народ под глупым управлением последних Романовых. Как ни горько нам приходится, я вполне уверен в том, что переживаемые нами бедствия сделают нас великим и смелым, культурным народом-тружеником». Писал старый металлург и так: «На нас, интеллигентах, лежит трудная обязанность убеждения «товарищей», что для богатства существует один только путь — труд». Грум-Гржимайло не подозревал, что буквально это говорил и Ленин: «Война дала горькую, мучительную, но серьезную науку русскому народу — организовываться, дисциплинироваться, подчиняться, создавать такую дисциплину, чтобы она была образцом. Учитесь у немца его дисциплине, иначе мы — погибший народ, и вечно будем лежать в рабстве. Русский человек — плохой работник по сравнению с передовыми нациями. Учиться работать — эту задачу Советская власть должна поставить перед народом во всем ее объеме. У нас есть материал и в природных богатствах, и в запасе человеческих сил, и в прекрасном размахе, который дала народному творчеству великая революция, — чтобы создать действительно могучую и обильную Русь. Русь станет таковой, если отбросит прочь всякое уныние и всякую фразу, если, стиснув зубы, соберет все свои силы, если напряжет каждый нерв, натянет каждый мускул… Идти вперед, собирать камень за камушком прочный фундамент социалистического общества, работать не покладая рук над созданием дисциплины и самодисциплины, организованности, порядка, деловитости, стройного сотрудничества всенародных сил — таков путь к созданию мощи военной и мощи социалистической. Нам истерические порывы не нужны. Нам нужна мерная поступь железных батальонов пролетариата». Да, в этой идеологии уже был зародыш нового общественного сознания и совершенно нового, высшего типа русского патриотизма: патриотизма советского, социалистического. И одновременно, тут не пахло пушкинским русским бунтом Пугачева — бессмысленным и кровавым. Грум-Гржимайло задумывался о временах, когда «в русской душе умрут два национальных героя: Пугачев и Обломов, стоящие друг друга». Однако не одному ему надоели эти две порочные черты русского национального характера — разгульность и бездеятельность. Если бы он взял в руки «Правду» за 5 марта 1922 года, то мог бы прочесть там: «Россия проделала три революции, а все же Обломовы остались, так как Обломов был не только помещик, а и крестьянин, и не только крестьянин, а и интеллигент, и не только интеллигент, а и рабочий и коммунист. Старый Обломов остался, и надо его долго мыть, чистить, трепать и драть, чтобы какой-нибудь толк вышел». И это тоже был Ленин, в то время размышлявший не над тем, как разжечь не очень-то разгорающийся мировой пожар, а над тем, «как нам организовать соревнование» и «как нам реорганизовать Рабкрин» — то есть Рабоче-крестьянскую инспекцию. БОЛЬШОЕ действительно лучше видится «на расстояньи». Однако даже на расстоянии надо уметь видеть. Ленин половину сознательной жизни до революции прожил в эмиграции. А лучше многих, не покидавших России ее «радетелей», он сумел рассмотреть в русском человеке не только плохого работника, но и личность, вполне способную отбросить прочь всякое уныние, стиснуть зубы, собрать все свои силы, напрячь каждый нерв, натянуть каждый мускул и идти вперед. Умел видеть большое и Наполеон. Он никогда не носил косовороток и смазных сапог, но тоже верно оценил русского человека: «Нет лучше русского солдата при правильном им руководстве». Увы, русским человеком редко руководили в интересах если не его самого, то хотя бы в интересах его Отечества, а не прихотей барского «ндрава» и брюха. Ярослав Мудрый, Александр Невский, Иван Калита, Димитрий Донской, ну — при всех вывихах натуры — Иван Грозный, потом умница Петр… Эпоха Екатерины Великой была сильна Румянцевым, Потемкиным, Суворовым, да и сама Екатерина чего-то стоила, если умела оценить таких сотрудников и публично заявлять: «Да посрамит небо всех тех, кто берется управлять народами, не имея в виду истинного блага государства». Конечно, Екатерина слишком часто отклонялась от этого принципа, но это было все же и не людовиково «Государство — это я», и другое людовиково другого Людовика: «После нас хоть потоп»… В первой половине XIX столетия царская Россия сумела поставить в ряды достойных лишь Кутузова и плеяду героев «грозы 12-го года». Но и это были питомцы екатерининского века или их прямые выученики. Еще один всплеск правильного руководства пришелся на Севастопольскую эпопею 1854–1855 годов. Ее флотские руководители оказались вполне достойными того народа, чьим сынам они отдавали приказы. Из 15 тысяч матросов, сошедших на берег защищать Севастополь, осталось в живых 500. Их высшие командиры адмиралы Корнилов, Истомин, Нахимов погибли все. В условиях царской России второй половины XIX века за право на правильное руководство русским человеком надо было платить уже жизнью. Россия худосочно развивалась скорее силою вещей, чем силою государственного разума. Крупнейший деятель времен Александра I и Николая I министр финансов граф Канкрин считал железные дороги «вредной болезнью нашего века». Брат «царя-освободителя» Александра II великий князь Константин через два года после Крымского подвига народа и Крымского позора монархии «изобретательно» отыскивал источник пополнения казны в продаже Русской Америки. В письме канцлеру Горчакову он оправдывал свою идею «стесненным положением государственных финансов». Газета издателя знаменитых «Отечественных записок» Краевского «Голос», сама удивляясь своей «смелости», писала: «Сегодня слухи продают русские американские колонии; кто же поручится, что завтра не начнут те же самые слухи продавать Крым, Закавказье, Остзейские губернии? За охотниками дело не станет… Какой громадной ошибкой и нерасчетливостью была продажа нашей колонии Росс на берегу золотоносной Калифорнии; позволительно ли повторить теперь подобную ошибку? И неужели чувство народного самолюбия так мало заслуживает внимания, чтобы им можно было пожертвовать за какие-нибудь 5–6 миллионов долларов? Неужели трудами Шелихова, Баранова, Хлебникова и других самоотверженных для России людей должны воспользоваться иностранцы и собрать в свою пользу плоды их?». Краевский забыл еще о мечтах Ломоносова, который за 100 лет до резвых великокняжеских и монарших комбинаций был уверен, что «можно завесть поселения, хороший флот с немалым количеством военных людей, россиян и сибирских подданных языческих народов» и что «российское могущество прирастать будет Сибирью и Северным океаном и достигнет до главных поселений европейских в Азии и в Америке». Ломоносов писал и вот что: «Если же толикая слава сердец наших не движет, то подвигнуть должно нарекание от всей Европы, что имея Сибирского океана оба концы и положив на то уже знатные иждивения с добрыми успехами, оставляем все втуне». Увы, даже великий помор не предвидел оборотистости великих князей. Они не оставили дальние русские земли на том конце «Сибирского океана» втуне, а спустили их, как пару неудобных сапог. Впрочем, и современник Александра II Краевский тоже заблуждался насчет сообщений о продаже: Аляску продавали не слухи, а цари. Они отдавали возможную блестящую русскую будущность на Дальнем Востоке не за 5–6, правда, а за 7 миллионов 200 тысяч долларов. Хотя умеющие считать «Биржевые ведомости» и эту цену считали «ничтожной». Что ж, прикинем… Курс доллара тогда составлял один рубль шестьдесят копеек золотом. Итого, Русскую Америку царь продал за 11 миллионов 520 тысяч рублей. А в том году, когда Константин впервые предложил этот выгодный семейный гешефт, то есть в 1857-м, бюджет Министерства Императорского Двора (балы, парады, лакеи, приемы, обеды, выезды и прочая, и прочая) был определен в 11 миллионов 653 тысячи 600 рублей. Через десять лет, когда «недоходные владения» сбыли с рук, — 10 миллионов 933 тысячи 500 рублей. Доходы государственного бюджета России в том же году составили почти 439 миллионов рублей. Выходит, читатель, продажа Аляски увеличила доходы бюджета всего на два с половиной процента в одном единственном году! Ну как тут не согласиться с «Биржевкой»? Думаю, что нелишним будет здесь и мнение русского морского офицера Головина, который в ответ на уверения, что такая сделка оздоровит, мол, русско-американские связи, сказал: «Что касается до упрочения дружественных отношений России с Соединенными Штатами, то можно сказать положительно, что сочувствие к нам американцев будет проявляться до тех пор, пока оно их ни к чему не обязывает или пока это для них выгодно; жертвовать же своими интересами для простых убеждений американцы никогда не будут». Александр II тоже, впрочем, пожертвовал не своими интересами, а интересами России. По стопам отца пошел и сын — император Александр III. Это ему принадлежит эффектная фраза: «У России только два верных союзника: ея армия и флот». Говорил-то верно, делал худо: армия шла к падению Порт-Артура, к Мукдену, флот — к Цусиме. А в доверие втирался третий «верный союзник» — Франция, вытесняя из русской политики нашего крупнейшего торгового партнера — Германию. И как раз при последнем Александре французские капиталы через банки Ротшильдов начали оккупировать Россию с тем результатом, который через пару десятилетий даже на Съезде дворянских обществ считали для будущего страны плачевным. Ну а управление Россией сыном последнего Александра — последним Николаем, оценил Грум-Гржимайло: «глупое управление». И мне остается с ним лишь согласиться. Но заметить при этом, что ответственность за такое глупое, мелочно-жадное и безжалостное к России управление должны разделить со всеми этими венценосными безголовыми «орлами» и десятки тысяч крупных помещиков-дворян — Рюриковичей, Гедиминовичей и прочих, которые подрезали крылья даже этим коронованным птицам невысокого полета. Ведь «царь-освободитель» перед реформой 1861 года не знал, чего ему бояться больше — крестьянского бунта при сохранении крепостного права или дворцового переворота после его отмены. ТЕПЕРЬ, в 20-е годы XX века, после преждевременного ухода из жизни Ленина, во главе огромной страны стоял человек, которому угрожали и темные бунты «снизу», и амбициозные перевороты «сверху». Единственное, что ему не угрожало точно — так это растерянность. Еще накануне Октября он писал: «Революционный клич, данный нашей партией, понят не всеми одинаково. Рабочие стали вооружаться. Они, рабочие, много прозорливее очень многих «умных» и «просвещенных» интеллигентов. Солдаты от рабочих не отстали. Не то с другими слоями… Буржуазия знает, где раки зимуют. Она взяла да «без лишних слов» выставила пушки у Зимнего дворца. Агенты буржуазии открыли против нашей партии поход. Их подголоски разразились воззванием, призывая «не выступать». А перепуганным неврастеникам невмоготу стало, ибо они «не могут больше молчать» и умоляют нас сказать наконец, когда же выступят большевики. Словом, если не считать рабочих и солдат, то поистине: «окружили мы тельцы мнози тучны», клевеща и донося, угрожая и умоляя, вопрошая и допрашивая»… Весело, с юмором писал эти строки молодой еще Сталин в 1917-м. Прошло 12 лет, и опять окружают его со всех сторон, клевеща, умоляя, вопрошая, проклиная и надеясь. Страна ушла от царизма, но не ушла от себя. Называясь в конце 1920-х Союзом Советских Социалистических Республик, по своей национальной психологии она оставалась преимущественно «Расеей» Пугачева, а еще больше — Обломова. Русский крестьянин набивал мозоли с утра до ночи — так уж он привык. Но обливая потом тело, он был несклонен к душевным усилиям для того, чтобы немного промыть мозги и совместно организоваться к более умной, осмысленной жизни. И эта раздвоенность народной доли уже давно не давала покоя настоящим русским патриотам… Александр Николаевич Энгельгардт до 38 лет был профессором химии Петербургского земледельческого института, а в 1871 году его за народническую пропаганду среди студентов выслали под надзор полиции в собственное имение Батищево Смоленской губернии. Там он создал образцовое хозяйство, но известен стал своей книгой писем «Из деревни». Энгельгардт знал деревню прекрасно и очень точно ее описал. Его охотно цитировал Ленин, который считал, что «Энгельгардт вскрывает поразительный индивидуализм мелкого земледельца с полной беспощадностью. Он подробно показывает, что наши «крестьяне в вопросах о собственности самые крайние собственники», что «у крестьян крайне развит индивидуализм, эгоизм, стремление к эксплуатации». В письме седьмом «Из деревни» Энгельгард описывает типичный крестьянский двор из нескольких родственных семей так: «Все отлично умеют работать и действительно работают отлично, когда работают не на двор, а на себя. Каждая баба смотрит, чтобы не переработать, не сделать больше, чем другая. Каждая моет свою дольку стола, за которым обедают». Дольку, читатель! Записки Энгельгардта — это последнее двадцатилетие позапрошлого века. А сейчас я опять обращусь к запискам Сергея Фриша. В конце 20-х — начале 30-х годов прошлого века его посылали в Германию и Голландию. Вот два его наблюдения по возвращении… Ленинград… Трамвайная остановка, людей немного. Подходит полупустой трамвай, и начинается толкотня — каждый пытается влезть первым. Берлин… Час «пик». К остановке подходит автобус, и кондуктор с задней площадки показывает ожидающей очереди три пальца — мол, свободных три места. Три первых спокойно, не торопясь, входят в автобус. Ленинград… У керосиновой лавки молодой возчик скатывает с телеги по доске новенькие металлические бочки. Одна случайно вырывается и ударяется о фонарный столб. Вмятина… И теперь остальные скатываются так же: парню понравился грохот, и он направляет бочки в столб нарочно. Голандия, Гронинген… Тоже лавка, и тоже бочки на телеге. Возчик достает из-под козел соломенную подушку и начинает аккуратно снимать груз на нее. Вот в каких социально-психологических условиях Сталин решился пойти на «Великий перелом». Вот какие «вековые устой, обычаи, привычки», милые сердцам Гедиминовичей — князей Голицыных, надо было разрушить, чтобы Россия могла жить. Поколения Голицыных, бобринских, Романовых привили такие «устои» поколениям русских крестьян. После реформы 1861 года, после «освобождения», миллионы бывших крепостных двинулись в города, унося с собой и устои, обычаи, привычки. Хорошие и безобразные. А города Рябушинских, Терещенок, Гужонов и Бродских давили доброе и поощряли темное, придурковатое… И теперь «группе садистов» (по определению «чисто» воспитанного князя Владимира Голицына), то есть Сталину и ВКП(б), пришлось выполнять черную работу расчистки этих уродливых многовековых напластований в русском национальном характере. Само село не понимало необходимости этого для села же… А вот Энгельгардт писал задолго до сталинской коллективизации: «Вопрос об артельном хозяйстве я считаю важнейшим вопросом. Каждый, кто любит Россию, для кого дорого ее развитие, могущество, сила, должен работать в этом направлении». Однако и тут все было непросто. Голландия, скажем, издавна считается классически благополучной страной. Но за счет чего? Трудолюбие и аккуратность народа? Да, конечно. Но не только… В одной лишь голландской колонии Индонезии было в шесть раз больше населения, чем в метрополии. И почти в каждой не то что городской, а даже деревенской голландской семье там — «в Индии», как говорили голландцы, был кто-то, кто служил на хлебных должностях «белых служащих». Эти, постоянно жившие за тридевять земель от Голландии, голландцы распоряжались в колониальной администрации, на плантациях, неплохо зарабатывали сами и… И присылали домой неплохие деньги. Из века в век. Чепцы и передники юных голландок были непорочно чисты, но если посмотреть сквозь них на просвет, то за ними виделись не голубое небо и нежно-розовые облака, а рахитичные коричневые младенцы, плоские, обвисшие груди их молодых матерей, кровь и пот их отцов. То есть даже великое голландское прилежание без капитала значило бы мало. А ведь у нас не было в конце 20-х годов ни капитала, ни прилежания. А что было? А вот что… Шел февраль 1930 года. В Пителинском районе Рязанского округа Московской области начиналась коллективизация. Председатель окружисполкома троцкист Штродах поставил во главе района трех бездарных, но ретивых «начальников» Федя-ева, Субботина и Олькина, и они принялись «коллективизировать» район без всякой предварительной подготовки. Зато к такому повороту дела хорошо подготовилась другая сторона. В селах района появились «странники» и «предсказатели», которые рассказывали о колхозах дикие вещи, пугали обобществлением жен и детей по приказу Сталина. Зрело кулацкое восстание, а штабная его «пятерка» была готова давно: эсер, кулак, поп села Веряево, бывший белый офицер и бывшая уголовница «Алена-богатырь». 2 марта из семи сел и четырех деревень вышла толпа под три тысячи человек — в основном женщин. Кулаки знали, что делали, и об этом задолго до революции и коллективизации хорошо сказал тоже Энгельгардт: «У баб гораздо больше инициативы, чем у мужиков. Бабы как-то мелочно жадны, без всякого расчета на будущее. Кулакам это всегда на руку, и они всегда стремятся зануздать баб, и раз это сделано, деревня в руках деревенского кулака, который тогда уже всем вертит и крутит». Из села Веряево шли на Пителино. Шли с топорами, вилами и берданками, с иконами и хоругвями, с пением «Боже царя храни», под набат колоколов. Толпа росла, а вела ее хмельная Алена с двумя наганами в карманах и фанатами за поясом. Современник этой смуты пишет так: «Навстречу обезумевшей от злобы толпе из Пителина вышли милиционер Горюнов с агрономом, чтобы уговорить разойтись по домам, но не успели они открыть рты, как со всех сторон раздались выкрики: «Бей их! Долой!… Дави!… Дави!». И после этого послышались глухие удары колов, треск черепных коробок и не стало милиционера и агронома. Они были убиты мятежниками, которые двигаясь дальше, продолжали сметать все ненавистное им на своем пути». Пителино окружали. Со стороны Сасово подошел отряд в триста красноармейцев, впереди которого были командир и Штродах с наганом.
