Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №8 (2001)
Легко ранимый, всегда помнивший, что такое достоинство и честь, поэт, видимо, слишком близко к сердцу принял прозвучавшие в кабинете слова... Ощутил боль в груди... Хватило характера встать, сделать несколько шагов до двери... переступить порог...
Случайный человек, проходивший в эту минуту по коридору, помог ему встать, довел под руку до машины... Когда захлопнулась дверца, шофер услышал негромкое, похожее на стон: “Домой...”
А надо бы в поликлинику, тем более что она была по пути... не верил, видимо, Сергей, что удар, случившийся с ним, серьезен и даже грозен... Дома, дойдя с помощью шофера и жены до кровати, сказал: “Ничего...отлежусь... хуже бывало...” — фронт вспомнил...
А потом была “скорая”... Вслед за нею “Реанимация”... бешеная гонка по улицам Москвы... укол в сердце...
Поздно...
...А машина продолжала еще лететь...
* * *
Умер поэт 7 октября 1977 года, когда ему едва перевалило за пятьдесят шесть. Всего четыре года не дожил он до шестидесятилетия — заветного рубежа, казавшегося на фронте далеким-далеким: “Кому-то, может, и повезет”... И когда оно, его шестидесятилетие, наступило, а было это 22 августа 1981 года, “милая районная столица” сделала все, чтобы достойно отметить его... Самым волнующим событием этого дня стало открытие памятника поэту в самом центре древнего городка: за плечами — земляной вал, чуть видные над ним купола соборов, а перед глазами — широкое, как море, Белое озеро, и красивейший на его фоне Преображенский собор.
Р-о-с-с-и-я...
В минуту, когда с памятника скользнуло вниз покрывало, всем собравшимся вдруг подумалось: пришел-таки поэт на свой юбилей... Пришел, поднялся на пьедестал и, тряхнув бронзовой шевелюрой, вскинул голову (таким изобразил его скульптор), и над притихшим городком — почудилось — полетел знакомый всем его голос:
А мы такую книгу прочитали —
Не нам о недочитанных жалеть!
“Мы”, а не “я”, — сказал поэт, сказал от имени ровесников, побратимов, от имени поколения, вступившего в бой, что называется, с марша, причем в обстоятельствах — хуже не придумаешь... А были в нем, в этом поколении, не только воины, но и поэты. Не каждый из них успел поведать потомкам, что и как было “в стане русских воинов” в годы войны. Школьный друг Сергея Ваня Малоземов, к примеру, точно не успел, а мог бы, мог, — Сергей в этом не сомневался.
Но зато успел парень из деревни Пестово, подручный кузнеца, к своим двадцати трем годам явить миру мужество и отвагу, преданность Родине, верность ее светлым замыслам. И Родина разглядела его в аду кромешном Сталинграда и назвала его Героем! Это и о нем думал поэт-танкист Орлов, когда писал, обращаясь к далекому потомку:
По толще стали ты определи,
Какие были витязи когда-то,
Коль на плечах своих носить могли
В полсотни тонн брони гремучей латы
Неподалеку от танка, поставленного в память о Герое Советского Союза, выпускнике белозерской школы Иване Малоземове, вот уже двадцать лет стоит в Белозерске памятник поэту-танкисту, лауреату Государственной премии имени М. Горького, выпускнику той же школы Сергею Орлову.
Они — снова вместе, на виду у родной школы.
В их образе школа и все белозёры — так издревле земляки Орлова называют себя — чтут подвиг поколения, к которому принадлежали они, — поколения, волей судьбы трагического, жертвенного, но навеки славного.
Л.Скатова • К 60-летию гибели Марины Цветаевой. Теневой венец (Наш современник N8 2001)
Людмила Скатова
ТЕНЕВОЙ ВЕНЕЦ
На подступах к теме
Осень была ее временем. Не потому, что осенью счастливее писалось, — писала она постоянно — недаром так одушевляла свой письменный стол. Осень была ее мистическим пространством. Именно до этого — несмотря ни на что — милостивого к ней пространства она не дошла в 1941 году, отмерив почти 49 лет своего земного пребывания. Теперь можно спорить, теперь можно сомневаться — не дошла или не была допущена Цветаева к своей очередной осени, о чем и пойдет речь дальше, да только 31 августа, в последний день лета, когда на западных рубежах России воинствующая Муза Вестфалка вдохновляла германских солдат, Марину Цветаеву обнаружили с петлей на шее в одной из изб мало кому известной Елабуги.
Вряд ли кто тогда знал среди провожавших поэта в последний путь ее провидческие, ее сновидческие строки из сборника “Лебединый стан”, который она перед возвращением в СССР отдала на хранение в Базельский университет:
Не узнаю в темноте
Руки — свои иль чужие?
Мечется в страшной мечте
Черная Консьержерия.
Черной Консьержерии Цветаева не досталась: в тюрьмах и лагерях томились ее дочь и ее муж, ее сестра и знакомые. Но Революция — эта демоническая дева, вырвавшаяся из разящей бездны, — приготовила силок и ей.
...Самоубийство Цветаевой?
Как много фактов — неоспоримых — говорит об этом и не велит усомниться в совершенном. Но есть и другое, бередящее душу и помыслы, — ее стихи, пришедшие из ее снов, — свидетельства грядущей мученической кончины:
Не ветром ветреным — до — осени
Снята гроздь.
Ах, виноградарем — до — осени
Пришел гость...
* * *
Берлинская осень 1989-го. Unter den Linden буквально ослеплена сентябрьским, щадящим и увядающим солнцем.
Статуя Фридриха Великого покрыта голубоватой патиной, придающей некоторое очарование старой бронзе. Но взгляд притягивает другое видение. За покрытыми той же голубоватой патиной колоннами Бранденбургских ворот, пресекающими, как шлюзы, свободное течение Улицы под Липами, — долгая бетонная стена. Она разделила германскую столицу надвое. XX век немало поспособствовал тому и в случае с целыми государствами.
Русский народ, также разделенный и перессоренный демонической девой Революцией, рассеялся по миру, подарив ему такое незнакомое явление, как русская эмиграция, или Русь Зарубежная.
Я вглядывалась, напрягая зрение, в глухую бетонную стену большого и старого города, будто бы надеясь различить, разыскать среди сохраненных и после войны руин и отстроенных заново домов мышино-серого цвета то, что в Западном Берлине именовалось Прагерплац и Прагердилле — площадь и пансион с кофейней, описанные Цветаевой в очерке об Андрее Белом “Пленный дух”. Но вглядывания мои были напрасными.
Следы Цветаевой еще слабо теплились на тротуарах где-то рядом, а Берлин солнечно смеялся надо мной, ощетинившийся пограничною стеною, закрывавшей от меня, русской, то, что в 20-е годы XX столетия по-русски тревожно томилось, проживало последние марки, творило, издавало, пило по утрам дешевый кофе, но уже посматривало в сторону призывной Праги и давно облюбованного Парижа.
М. Цветаева тоже вкрапляла в свои автобиографические эссе и очерки о собратьях ощущение чужого, не русского города, фрагменты, щедро отражавшиеся в стеклянных витринах, исчезавшие в полупустынной “подземке”.
...Я смотрела на берлинскую, еще не разрушенную новыми немецкими демократами стену, и вспоминала цветаевское:
Еще и еще — песни
Слагайте о моем кресте!
Еще и еще перстни
Целуйте на моей руке!
Я вспоминала и благодарила Берлин за озарение, за то, что уже тогда начало складываться в мою письменную память о Марине Цветаевой — русском поэте и русском явлении, в котором христианское, евангельское, православное неразрывно соседствовало с апокрифическим — русским, духовным стихом, спорило, смущалось, искало выхода и признания. Не она ли сама ответствовала:
И ты поймешь, как страстно день и ночь
Боролись Промысел и произвол
В ворочающей жернова груди.
Не она ли видела в своих снах картины частного посмертного суда над собою и страх Божий имела:
Сонм юных ангелов смущен до слез.
Угрюмы праведники. Только Ты,
На тройном облаке глядишь, как друг.
Разумеется, “Ты” — с заглавной буквы, ведь обращается поэт к Творцу всего сущего, но в книге, где я читаю каждый раз эти строки, главенствуют строчные, и издана она в государстве, которое все еще считает свою национальную Церковь отчужденной от российского бытия.
Демоническая дева Революция любит насмешничать.
* * *
Никогда не причисляла себя к поклонницам Цветаевой. Поклоняться — значит ничего не уметь самой. Поклоняться — значит идти следом, быть ведомой на коротком или длинном (какая разница?) поводке. Поклонение — возможно! Либо — Господу, либо — идолам. Цветаева — ни то, ни другое.
У меня никогда не было сестры; с поэзией Цветаевой я обрела в вечности нечто большее — абсолютную сестру и слушательницу. С тех пор так и вступаю с нею, не вторя, но откликаясь, в стихотворные диалоги: запрос — ответ, боль — плач, страдание — молитва. И с этим повествованием сбывается еще одна встреча, пишется еще одна поэма. Пусть в прозе, но вдохновила ее та, что выше нас, несотворенна и избирательна — сила, которую монахи-исихасты считали основой для “синергии” — взаимодействия благодати и свободной воли человека.
