Владимир Бушин - Иуды и простаки
Выходит, что в апреле — мае состояние здоровья не помешало ему поехать на курорт, отдохнуть, вернуться в Москву, в июне — выполнять ответственное служебное задание в Киеве и Бессарабии, а в июле принять корпус. А когда же вставляли зубы, ребра и отращивали пальцы? Неизвестно… И только после всего этого, о чем Залесский по невежеству или умыслу умолчал, в ноябре, Рокоссовский возглавил механизированный корпус. Но не 19-й, как уверяет тот же знаток. К началу войны у нас всего-то было лишь 9 механизированных корпусов, командиром 9-го и был назначен Рокоссовский.
Ну как же верить этим ученым свистунам, если они не знают даже имена тех, о ком пишут, и множество других легкодоступных фактов.
Кто после этого поверит вам, Залесский, когда вы пишете: «Пока Рокоссовский возглавлял вооруженные силы Польши, органами Госбезопасности при его полном потворстве были проведены (!) массовые аресты офицерского состава». А ваш ученый собрат Илизаров вздувает вранье еще пуще. Ему мало «потворства», мало «арестов»: «Рокоссовский санкционировал (!)…» И не аресты, а «массовые расстрелы (!) польских офицеров». Кто вам, ученые балаболки, поверит, если вы не знаете фактов, лежащих на поверхности, а рассуждаете о делах, которые заведомо были бы тайными, секретными, о фактах труднодоступных.
* * *Рокоссовский не рассказал о своем аресте, но, зная о других, можно с большой степенью вероятности предположить картину.
Надежда Мандельштам рассказала, как ее муж был арестован первый раз в Москве в ночь на 14 мая 1934 года: «Около часа ночи раздался отчетливый, невыносимо выразительный (?) стук. „Это за Осей“, — сказала я и пошла открывать…
Из большой комнаты вышел О.М. „Вы за мной?“ — спросил он. Невысокий агент, почти улыбнувшись, посмотрел на него: „Ваши документы…“ Проверив документы, предъявив ордер, и, убедившись, что сопротивления не будет, чекисты приступили к обыску» (Воспоминания. М., 1999. С. 10–12).
Всего «агентов» было трое. А случайно присутствовали при аресте Анна Ахматова и знакомый переводчик Давид Бродский. Его мемуаристка безо всяких оснований считала тоже «агентом», но тайным: «Бродский был, вероятно, к нам подсажен, чтобы мы, услыхав стук, не успели уничтожить каких-нибудь рукописей». Это, конечно, из области бреда. Вот услыхали они «невыносимо выразительный» стук— и что?
Второй раз Мандельштама арестовали в доме отдыха Саматиха под Москвой в ночь на 2 мая 1938 года: «Нас разбудили под утро — кто-то скромно постучал в дверь. О.М. вышел отворить. В комнату вошли трое — двое военных и главврач». Последний, надо полагать, в качестве понятого. На сей раз и «никакого обыска не было. „На что нам ваши бумаги? — миролюбиво сказал военный и предложил О.М. идти. Все это продолжалось минут двадцать“» (там же, с. 423–427). Мемуаристка уверена, что и в этом случае был тайный «агент» — некая «интеллигентная барышня, знакомая с Тыняновым, Кавериным и еще с кем-то из вполне приличных людей». Но и тут уверенность не имеет никаких обоснований.
А как арестовали Солженицына? Он рассказывает: «Комбриг вызвал меня на КП, спросил зачем-то мой пистолет, я отдал, не подозревая никакого лукавства, — и вдруг из напряженной в углу офицерской свиты выбежало двое контрразведчиков, в несколько прыжков пересекли комнату и четырьмя руками одновременно хватаясь за звездочку на шапке, за погоны, за ремень, за полевую сумку, драматически заорали:
— Вы арестованы!
И обожжённый и проколотый от головы к пяткам, я не нашел ничего лучше, как: — За что?»
Кроме самого факта ареста, все здесь, конечно, вранье. И то, что командир бригады отбирает оружие, — не его это дело; и то, что рассказчик отдал пистолет без малейших сомнений; и то, что контрразведчики, как Тарзаны, в «несколько прыжков», словно опасаясь сопротивления обезоруженного человека, с диким воплем кинулись на него и сорвали даже ремень; и то, что арестовали не по-тихому, не в укромной обстановке, а в присутствии целой «офицерской свиты», которая, выходит, знала о предстоящем спектакле…
А тут ещё и совершенно кошмарный фон! Оказывается, спектакль разыграли в сложнейшей фронтовой обстановке: «не то мы окружили немцев, не то они нас». И было это «под дыханием близкой смерти»: «Дрожали стекла. Немецкие разрывы терзали землю метрах в двухстах». Жутко сказать, смерть дышит не то в лицо, не то в затылок, а мерзавцам смершев-цам хоть бы хны, им только бы сцапать горемыку Александра Исаевича, будущего Нобелевского лауреата. Крайне сомнительно и то, что в столь ответственный момент сражения (если оно было) вокруг комбрига собралась целая «свита» командиров, когда всем им надлежало быть на своих постах рядом с солдатами. Но как ни фальшив и напыщен весь этот спектакль, а нет в нем ни мордобития, ни выбитых зубов, ни сломанных рёбер. Верно указано и то, что смершевцев было двое.
А вполне правдивую картину ареста мы находим в книге первой жены нобелиата Натальи Решетовской «В споре со временем»: «Все произошло неожиданно и странно. 9 февраля (1945 года) старший сержант Илья Соломин, ординарец Солженицына, зашел к своему командиру с куском голубого бархата. „Я сказал ему, — передает слова ординарца Решетовская, — что у меня ведь всё равно никого нет. Давайте пошлём в Ростов Наташе, блузка выйдет“».
Как видим, ни о каком окружении, ни о дыхании близкой смерти и речи нет. Командир и ординарец заняты обычном в те дни делом: судачат, как использовать кусок трофейного бархата. Дело-то было в Восточной Пруссии.
Соломин продолжал: «В этот момент вошли в комнату двое. Один спросил: „Солженицын Александр Исаевич? Вы нам нужны“. Какая-то сила толкнула меня выйти следом. Он уже сидел в черной „эмке“. Его увезли».
Да, эта бархатная версия ареста гораздо достоверней, чем тарзанья: всё тихо, деловито, обыденно.
Наконец, можно заглянуть и в далекое прошлое. Как, например, был арестован Достоевский? Он тоже рассказал об этом. И в его рассказе ничего тарзаньего, никаких мордобитий, а, наоборот, — ирония, усмешка над подполковником, унтер-офицером и приставом, что втроём пришли за ним часов в пять утра 23 апреля 1849 года.
Скорей всего подобно этому был арестован и комдив Рокоссовский: явились два-три человека при оружии, предъявили ордер, он, естественно, подумал, что это ошибка или чей-то злой умысел, как и оказалось, и послушно последовал с пришедшими в ДПЗ или еще в какое-то узилище.
* * *А вот как у Аксёнова арестовывают комкора Никиту Градова: «Звонок в дверь — и громкий страшный стук». Сразу вранье: ведь уже позвонили, зачем еще и громыхать в дверь, поднимать шум, будоражить соседей, ведь исполнители этой акции вовсе не заинтересованы в ее оглашении, совсем наоборот. Вспомним Мандельштам: «кто-то скромно постучал», — это гораздо правдоподобней.
Жена комкора открыла дверь. «Комната немедленно заполнилась чекистами, вошло не менее семи человек». Всех от Достоевского до Солженицына арестовывали два-три человека, а тут не менее, а, может, и более семи: учитывая характер всей трилогии, есть основание думать, что в квартиру вломилась лишь часть наряда, но не меньше осталось в подъезде или на улице. Ну, как было в Краснодаре, когда путинские наемники арестовывали председателя городской Думы коммуниста Александра Кирюшина: нагрянула целая рота спецназа в масках!
А там «старшой(!) подошел к комкору с нехорошей улыбкой: „Пойдете с нами, Градов. Вот ордер на арест“… Никита держал в руке гнусную бумажонку ордера. „Какова причина ареста, майор?“» Это совершенно в духе солженицынской фантазии: «За что?» Ещё бы Градов спросил, какую статью ему шьют и какой срок грозит.
Не надо быть знатоком дела или семи пядей во лбу, чтобы понимать, что арест — чисто техническая операция, исполнители которой и не должны знать ее причину. Их дело арестовать гражданина А и доставить его в полной сохранности в пункт В, — все. Вот еще почему так тупоумно лжив эпизод ареста у антисоветчика Волжского, где сотрудники НКВД, разумеется, и не знают, виноват или нет арестованный, но они представят его начальству избитым до полусмерти как врага народа.
У Аксенова такая же чушь: «Градова начали избивать уже в фургоне. Один ударил в челюсть, другой в глаз, третий в ухо». Зачем? Да почему же не один кто-то? Ведь это не трудно. Но если били все, то интересно, как — по очереди или одновременно? И тогда почему только трое? Ведь их было не менее семи. Так что для полноты картины закономерно предположить, что четвертый (глазник) ударил в другой глаз, пятый (ушник) — в другое ухо, шестой — под дых, седьмой — в нос и т. д. Словом, точно по Михалкову… Впрочем, стоп! Ведь роман-то появился раньше, чем фильм. Так что, скорее Никита копировал Васю, чем наоборот. Но это не существенно: два сапога — пара.
А вот арест Вероники, жены Градова.
«Звонили в дверь один раз, другой, третий. Потом послышался резкий наглый стук кулаком и сапогом: „Открывайте! Открывайте немедленно!“» Опять знакомая живопись.
