Н. Денисов - Огненный крест
Дальше американец уже не проявлял усилий выручить бедолагу. Так и сел он в советский автомобиль со своим тощим узелком...
Лагерь наш Ицлинг, на окраине городка Зальцбурга – место живописное, берег речки Зальцах, берущей начало на горе Зальцберг, на которой до сих пор сохранились кресты и могилы суворовских солдат. От Ицлинга, как во всех католических городках, идёт дорожка на «Голгофу» – к трём крестам с распятыми фигурами Христа и двух разбойников. Вдоль дорожки – часовенки, на которых изображения истории страданий Христа. Суд Пилата и – всё по порядку.
Как-то один наш лагерник, неграмотный бывший колхозник Иван, попросил меня: «Сашка! Покажи мне Голгофу». И я пошел с ним, начиная «экскурсию» от первой часовенки. Иван, едва увидел Христа в терновом венце и свирепые лица еврейских первосвященников, закричал: «Сашка-а-а! Смотри, что сделали жиды живому человеку, колючки на голову одели!..». И дальше он уже «чисто по-русски» ругал мучителей Христа. Старушки австрийки, молившиеся у часовенок, не понимали искреннего возмущения Ивана, но на лице у него были «написаны» такие эмоции, что старушки в ужасе крестились.
Мы поднимались тропинкой в гору, встречая у каждой часовенки и усердно молящихся. И Иван всякий раз выражал по-своему возникающие в его душе чувства: не умеющий ни молиться, ни креститься, выражал эти чувства громкими криками. И вот опять, к ужасу молящихся, когда мы дошли до красивой церкви на горе, он, увидев фигурки ангелочков, закричал: «Сашка! Смотри, пацанята с крылышками!.. А у нас жиды-большевики, собаки, всё это уничтожили! Церкви поломали. Сожгли. Я там у нас ничего этого не видел!» – и опять послал в пространство громкие ругательства...
В обязанности лагерного полицейского входили обыкновенные заботы-полномочия – смотреть за порядком. Особенно строго смотреть, когда назначаешься дежурным по лагерю. Мне как-то везло. При мне всегда был порядок. Пили, напивались, но не скандалили, не было и пьяных драк в мое дежурство. И я любил возиться с детьми. Маленьких, как я упоминал, носил в большом тропическом шлеме. Мальчикам, что повзрослее, рассказывал сказки, были, небылицы. И они ждали, наверное, моего дежурства. Один мальчик, Лёня, часами мог слушать и постоянно подбадривал меня: «Дядя, вы рассказывайте, если даже это неправда, всё равно рассказывайте. Это очень интересно!». И сам Леня мне доверял своё. Однажды рассказал, как его папа в лесах Белоруссии воевал с врагами большевиками, залез на крышу хаты, где засели партизаны, и «бросил в печную трубу атомную бомбу». Наверно, такой случай и был, но не «атомную», конечно, бомбу, а ручную гранату бросил отец Лёни. Мальчик слышал, скорей всего, как отец это рассказывал за выпивкой с друзьями... А в то время мы такими подвигами остерегались хвалиться.
Раз во время дежурства меня позвали к Мошину. А он мне с порога, едва я доложился: «Что написано на стене в уборной? Не знаете!.. Вот вам бумага и карандаш. Пойдите и перепишите, и разузнайте, кто это додумался написать такое непотребство!». Текст надписи был, конечно, забавный, язвительный, но не столь обидный, как я полагал, для адресатов: «Спасибо нашему председателю колхоза Мошину и колхозному бригадиру Мариушкину, что поснимали перегородки в уборной! Просим поснимать перегородки и в женской уборной – под лозунгом: «Долой стыд!». Написал явно кто-то из бывших советских – лексика не белоэмигрантов. И Мошин на меня навалился: «Кто это сделал, я спрашиваю?!». Пожал плечами: «Не знаю». – «Какой же вы полицейский дежурный по лагерю, когда не знаете, что в лагере делается! Вы служите три месяца в лагерной полиции, а ни разу никого не оштрафовали, не побили резиновой палкой». Я согласился: «Да, я плохой полицейский. Увольте меня с этой службы!».
Я уволился из лагерной полиции, стал опять работать на разборках развалин.
А надпись в уборной была остроумной. С намёком. Дело было в том, что дочь Мошина вышла замуж за сына Мариушкина, заведующего работами по лагерю, действительно лагерного бригадира, и молодым негде было жить. Мариушкин нашел место в одном бараке и, не долго думая, отгородил семейный «пятачок», распорядившись разобрать на это сооружение деревянные перегородки в уборных...
Получив на месяц продовольственные карточки рабочего тяжелого труда, проработав неделю, я поехал по селам спекулировать. Большинство рабочих фирмы Карякина так и делали: неделю работали, затем две недели спекулировали. Американцы давали нам в изобилии не только свои сухпродукты в пакетах, а и одежду, обувь. Мы меняли это в селах на сало, яйца, окорока. По цене черного рынка продавали шнапс.
Еще я сбывал крестьянам гипсовые изделия моего производства. Наконец-то по-настоящему пригодились уроки нашего учителя рисования в кадетском корпусе Михаила Михайловича Хрисогонова. Еще тогда, в кадетах, он научил меня скульптуре из глины и гипса. Михаил Михайлович не позволял раскрашивать фигурки животных, которые я наспециализировался тогда делать, и вообще приучал нас относиться к искусству лепки и рисования, соблюдая классические традиции. Он объяснял мне, почему, например, не раскрашены древние фигуры эллинских богов и глаза их белые, как у слепых. Многое нам объяснял. И я каждый год под руководством Михаила Михайловича делал фигурки для лотереи в пользу кадет-выпускников, для покупки им костюмов. Лепил сперва из глины, потом Хрисогонов научил отливать на глине гипсовые формочки, потом, вынув глину, смазывать внутри формочки специальным веществом – шеллаком, чтоб гипс не прилипал к глине, и – можно было размножать фигурки.
Теперь, когда я стал лепить для австрийских крестьян бауэров, нужно было обязательно раскрашивать фигурки австрийских гномиков и цыплят, укрепив их на гипсовых подставках. Гномиков делал зелёными. Цыплят, конечно, красил в желтый цвет. Когда показывал фигурки австрийским ребятишкам, они приходили в восторг и просили своих матерей: «Мути, сауфе!». Мамы спрашивали меня: «Вас костет?». Я отвечал, что стоит моё изделие: кило сала или дюжину яиц! Деньги австрийские – ни фенинги, ни шиллинги – я не хотел. Когда мне удавалось обменять одеяло на окорок, я просил бауэра порезать этот окорок на куски. Бауэр удивлялся: «Варум?». Я объяснял: если полицейский меня остановит и спросит, что я имею, я покажу ему непроданные фигурки гномиков, и ветчину, и сало в кусочках по четверти кило, и докажу, что я не спекулянт, а торгую предметами своего изготовления.
Так и случалось. И не раз я «водил за нос», обманывал доверчивых австрийских полицейских.
Прыжок в неизвестностьМеня обогнал американский камион, и люди в американской форме кричали мне по-сербски: «Ацо! Ацо!» И показывали, куда они завернут, чтоб я зашел к ним. Я узнал их, моих соратников-чётников, и свернул туда, куда они приглашали. Там был лагерь американского рабочего батальона, в который были приняты мои друзья-сербы. Они предлагали и мне поступить на эту службу, а потом ехать с ними в республику Люксембург на сельскохозяйственные работы, куда их обещали устроить американцы. Я поблагодарил друзей, сказал, что я уже записался ехать в Марокко. Вот только дело с отъездом затягивается. Но все равно, мол, дождусь, поеду, коль записался.
Один раз я вернулся из села, где торговал своими изделиями, и у входа в лагерь меня встретил один мой друг и сказал с ходу: «Сашка! Едем в Венецуэлу! В канцелярии у Мошина записывают желающих ехать в Венецуэлу. И повезут через несколько дней, не так как в Марокко». Я спросил как бы между прочим: «А где эта Венецуэла? Это один из штатов США?». Друг ответил серьёзно: «Нет, это одна республика в Южной Америке. Идем, я тебе на карте покажу...».
Перед канцелярией Мошина вывесили карту обеих Америк – Северной и Южной. Когда друг ткнул пальцем в страну Венецуэлу, я оторопел: «Так это же самое пекло! Это же у экватора!». «Ничего, жар костей не ломит. А мистер Дальби нам советует ехать. Он был там по нефтяным работам. Дел много. Нефти там открыли большие залежи. Страна молодая, нуждается в иммиграции... Президент Венецуэлы первый из всех республик Южной Америки заявил, что примет иммигрантов из Европы в неограниченном количестве».
Кто-то рядом сказал: «Там гадюк много».
Привыкший делать прыжки в неизвестность, я записался и окончательно решился – в Венецуэлу.
...Был июнь 1947 года. Я снял рубашку и сидел перед бараками на солнце, загорал. Ковылял на костылях мой друг по Белой Церкви, много старше меня, калека от рождения, он успел окончить до войны химический факультет, инженер химик Женя Неверовский. Он остановился передо мной, опираясь на костыли, поднял одну руку, указательным пальцем указывая на солнце, сказал: «Ты проклянёшь это светило!».
Я промолчал. А он, продолжая указывать наверх, в зенит, говорил как пророк: «Загораешь на австрийском солнышке? Этот загар тебе не поможет там! Ты там поймаешь рыбу и она будет вонять нефтью! Ты там пойдёшь в ресторан обедать, а там вся посуда будет вонять нефтью! Там жара! Там малярия!..».
