Сергей Нечаев - Любовь и злодейство гениев
«Я не могу быть спокойна, не знаю, что со мной станется; думаю, все идет к тому, что я плохо кончу, все это кажется мне подозрительным, будь ты на моем месте, ты бы понял. Стоило так много работать и обладать талантом, чтобы получить вот такую награду. Никогда ни гроша, всевозможные издевательства, и так всю жизнь. Быть лишенной всего, что делает жизнь счастливой, и вдобавок вот, чем кончить».
Весьма интересные письма, и совершенно не складывается впечатления, что они написаны душевнобольным человеком. Скорее, это трагические признания человека, осознающего, что его лишили всего и в принудительном порядке поместили в приют для умалишенных.
* * *Если Камилла находилась в здравом уме, то ее принудительная изоляция была бесчеловечна, незаконна и преступна.
Сама Камилла в одном из своих писем мужественно заявляет:
«После того как у меня отняли дело всей моей жизни, меня еще заперли в тюрьме, которую они вполне заслужили сами».
Но так ли обстояло дело в действительности?
Первые признаки душевного расстройства проявились у Камиллы в период ее разрыва с Роденом, то есть примерно в 1893 году, когда ей не было и тридцати лет.
«О молодости же своей сама она сказала так: „Роман… даже эпопея, „Илиада“ и „Одиссея“. Чтобы описать ее, нужен Гомер, я бы сейчас не взялась — не хочу нагонять на вас грусть. Я на дне пропасти. Я живу в мире до того удивительном, до того странном. Та история — кошмар сна, каким была вся моя жизнь“. Что может характеризовать лучше этих слов трагедию Камиллы?»
(Опубл. в журн.: «Иностранная литература», 1998, № 10, раздел документальной прозы, статья РЕЙН-МАРИ ПАРИ «Камилла Клодель» (пер. с франц. Натальи Шаховской)Матиас Морхардт, пламенный поклонник Камиллы, в своем замечательном этюде в журнале «Меркюр де Франс» (Mercure de France) отмечал ее склонность к уединению и недоверие к посторонним. Эта тяга к затворничеству беспокоила и ее отца. Он даже не решался принять приглашение своей родственницы Мари Мерклен, крестной Поля Клоделя, отдохнуть в сентябре в Жерарме, опасаясь оставлять Камиллу одну. 2 августа 1904 года он писал своему сыну:
«У меня душа будет не на месте, если я оставлю Камиллу в этой самоизоляции».
Есть и другие свидетельства, в том числе доктора Мишо, и оно представляет тем больший интерес, что он — сын того самого доктора Мишо, который выдал свидетельство, послужившее основанием для госпитализации Камиллы. Речь идет о письме к профессору Анри Мондору, директору одной из парижских клиник, датированном 18 декабря 1951 года.
«Несколько месяцев назад я прочел вашу книгу о Поле Клоделе. Глава, посвященная Камилле Клодель, пробудила во мне воспоминания детства. Камилла Клодель жила в нижнем этаже дома 19 на набережной де Бурбон, в котором пятьдесят пять лет занимался медицинской практикой мой отец. В глубине двора был сад, принадлежавший Морису Мэндрону […] Двор был местом моих игр. Родители запрещали мне ходить к Камилле Клодель, с которой мы были в каком-то отдаленном родстве. Они боялись пускать меня в это логово, где между бюстами, заросшими девственным лесом паутины, шныряла добрая дюжина кошек.
Но соблазн запретного плода, подкрепляемый моей любовью к кошкам и обещаниями угостить вареньем, побуждал меня преступать запрет. Там я получил первые уроки психиатрии, и всякий раз, как говорю или пишу о параноидальном психозе, не могу не вспоминать мою соседку, простоволосую, в белой кофте, толкующую об „этом мерзавце Родене“, который рисовался моему десятилетнему воображению неким мифологическим персонажем».
Достаточно также почитать последние письма Камиллы Клодель на свободе и те, что она писала в больнице, причем в первые месяцы пребывания там, когда рано было говорить о заразительном влиянии долгого общения с сумасшедшими, чтобы убедиться в разрушительном воздействии навязчивой идеи о роденовских интригах: весь мир ее преследует, миллионные состояния наживаются врагами на ее работах. Так всегда бывает, невротизированные личности уже не могут принять помощь и любые другие проявления человеческого тепла. Они убеждены во враждебности к себе других людей.
«Самое главное для художника — быть взволнованным, любить, надеяться, трепетать, жить. Быть, прежде всего, человеком и только потом — художником».
(Огюст Роден)Очень показательны в этом отношении выдержки из письма, написанного Камиллой брату Полю примерно в 1910 году:
«Не вози мои скульптуры в Прагу, у меня нет ни малейшего желания выставляться в этой стране. Публика такого пошиба меня нисколько не интересует. Хотелось бы поскорее получить премию за „Аврору“, пусть всего пятнадцать франков, я бы ее забрала в следующем месяце и попыталась продать. Пришли мне ее как можно скорее. Ты прав, закон бессилен против месье Эбрардта[20] и подобных ему бандитов, единственный аргумент для таких людей — револьвер. Вот это было бы дело, потому что, учти, если оставить безнаказанным одного, это придаст наглости другим, которые бессовестно выставляют мои работы и делают на них деньги под руководством месье Родена. Но забавнее всего то, что он позволил себе выставить в прошлом году в Италии „Аврору“ — вовсе не мою, но с моей подписью — и добился для нее золотой медали, чтобы поиздеваться вдоволь.
Теперь я его поймала. Негодяй всяческими способами прибирает к рукам все мои скульптуры и раздает своим дружкам — модным художникам, а они его за это осыпают наградами и аплодисментами. По возвращении он нажил триста тысяч франков на гобеленах. Он знал, что делал, когда сговорился с Колленом, чтобы заставить меня приехать в Париж. Моим пресловутым талантом он сполна попользовался!»
Если верить Камилле, это Роден добился ее заточения, чтобы слава былой подруги не затмила его собственную. Нет пощады и старым друзьям: Филипп Бертело, генеральный секретарь Министерства иностранных дел, из уважения к Полю Клоделю вошедший в состав семейного совета, созданного после помещения Камиллы в больницу, — тоже соучастник заговора.
Испепеляющая ненависть Камиллы не пала лишь на Эжена Бло и Поля Клоделя. У ближайших друзей не оставалось сомнений в серьезности ее заболевания. Приведем цитату из письма Матиаса Морхардта Родену от 5 июня 1914 года:
«Я виделся с Филиппом Бертело, которому сугубо конфиденциально сообщил о том, что вы хотели бы сделать для несчастной и замечательной художницы. Он со всей деликатностью наведет справки о положении дел, а мы оба к вам придем, как только все выясним. Но я настоятельно убеждал Филиппа Бертело, что мы должны сосредоточить свои усилия в первую очередь — ввиду призрачности всякой надежды на выздоровление — на том, чтобы воздать должное ее великой памяти».
* * *3 августа 1914 года жирные заголовки в газетах гласили:
«Европа в состоянии войны! Убийство эрцгерцога Франца-Фердинанда и его жены в Сараево дало австрийцам повод объявить войну Сербии, а потом Германия объявила войну России и Франции».
Через два дня германские войска оккупировали нейтральную Бельгию, а Великобритания в ответ начала войну с Германией. Это выглядело совершенным безумием, но за неделю почти все европейские страны оказались в состоянии войны друг с другом.
А еще через некоторое время против Германии уже воевала Япония, а немецкие самолеты бомбили Париж. Еще через месяц война развернулась в полную силу…
* * *В сентябре 1914 года Камиллу перевели на юг Франции в Мондеверг, находящийся на территории коммуны Монфаве близ Авиньона. Там ее определили в психиатрическую клинику, которую ей уже не суждено будет покинуть.
До последних дней ясно осознавая свое положение, она долго не оставляла попыток добиться освобождения и тайком пересылала призывы о помощи родным и знакомым: брату, матери, своей подруге детства Мари Пайетт, Эжену Бло. Ее письма полны несообразностей, порожденных психозом и манией преследования.
В мае 1915 года, например, она писала брату:
«Ты проверил мои вещи, которые, по твоим словам, переправил в Вильнёв? Проследил, чтобы они не попали в руки негодяя, который для того и проделал этот маленький трюк, чтобы получить возможность ими завладеть? Он боится, как бы я не вернулась прежде, чем он успеет прибрать их к рукам… Вот почему он делает все, чтобы меня дольше не выпускали; он старается выиграть время, а пока суд да дело, произойдут всякие события, на которые вы не рассчитывали. Вы поплатитесь за свое легкомыслие; смотри, будь настороже».
Конечно же под «негодяем», желавшим «прибрать все к рукам», она имела в виду Родена…
Но прошло время, и она мало-помалу свыклась с перспективой провести остаток жизни в Мондеверге. Теперь ей хотелось даже не комфорта, а лишь тишины и покоя. Она мирилась со своим положением без жалоб, категорически отказывалась от перевода в первый класс, где, по ее словам, пища была вредной, а соседки — ужасными. Но разве нам не известно множество других случаев, когда великие творцы, отказавшись от искусства, уходили в монашеское самоограничение?
