Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №8 (2002)
o:p /o:p
Меня били-колотили
В три ножа, в четыре гири.
А я скрылся как в могиле...
Где? Ответствую на спрос:
В той избушке-лесовушке,
На неведомой опушке,
У задворенки-старушки,
А всем прочим — дулю в нос.
.........................................
Меня били-колотили
И в столице, и в Тагиле.
А теперь меня забыли.
Что за прелесть! Как в раю!
Тропы гончие заглохли,
Раны старые засохли,
Долбуны мои подохли,
А я песенки пою...
o:p /o:p
Вот так и пел свои песенки и в студенческих общежитиях, и на писательских собраниях, и на поэтических фестивалях отверженный поэт Николай Тряпкин. Как я жалею, что не записал на магнитофон его последний сольный концерт. Который он мне как бы подарил на моем пятидесятилетии в уютной компании друзей. Уже разошлись с вечера и банкета все официальные и полуофициальные лица. Утомились музыканты. Собрались за одним большим столом Стас Куняев, Александр Проханов, Владимир Личутин, Александр Бобров. И вдруг не выступавший на самом вечере Николай Иванович разошелся, зажегся каким-то внутренним огнем и часа два, не меньше, пел нам свои лучшие стихи, а потом еще стал в такт стихам и приплясывать. Его пение стихов — это тоже искусство, ворожба, заклятье... Об этом искусстве очень хорошо сказал Проханов: “Он пел свои стихи, будто баллады. Водил дланью перед ликом, как бы отсылая стихи вдаль, и они, подобно птицам, срывались с его румяных губ, уносились в пространство. Была московская комната, теснота, духота, а казалось, Тряпкин сидит на травяном холме, на ветряном высоком кургане, бренчит в гусли, и молодая степь волнуется от его кликов и рокотов. Всегда удивлялся, восхищался, порой ужасался: что это за ключ, древний, гремучий, неиссякаемый, бьет в Тряпкине, как из-под камня, из-под ледникового гранита, из-под древней дубовой колоды, ослепительный, чистейший, волшебный. К этому ключу на водопой приходят утомленные витязи, запаленные пахари, прохожие богомольцы, и лесное зверье, и таинственные косматые чудища с забытыми именами. Этот ключ не Тряпкина, а богов, а поэт только поставлен у источника стражем и хранителем... Тряпкин, как дудка, сквозь которую дует Русь... Век бы ему петь то удалые плясовые, то разбойные, то плачи-причеты, то величальные. Но вдруг жизнь прожита. И беда в России. Родина, разоренная, оскверненная, без заступника, без царя и вождя, терпит страшный позор. И старый поэт берется за древнее свое ремесло, скликает на рать разбежавшееся воинство, будит хмельного князя, корит, гремит, устрашает, молит, тонко и голосисто взывает. На бой, на последнюю схватку за Отечество...”
Когда он пел, исчезало заикание. Он весь преображался, будто подключался к невидимому источнику энергии, и уже пела красота столетий, лицо как бы украшалось невидимыми глазу, но ощущаемыми цветами. Одежды становились древними. И то меч, то посох, то даже скипетр виделся в его руках. Певец во стане русских воинов.
o:p /o:p
Итак, начинаем. Время.
Да здравствует светоч дня!
Я ноги обую в стремя.
И ты, герой — на коня....
Гремят по стране витии,
Высокий поднявши груз.
О Русь! Купина! Россия!
Великий Советский Союз!
Держава на полном сборе.
Хвалынцы и тверяки.
И песни мои в дозоре,
Готовые, как штыки.
o:p /o:p
Его никак нельзя назвать крестьянским поэтом, хотя множество стихов вроде бы посвящено сельской тематике. Крестьянство — это его точка опоры, так же как фермерство у Фолкнера или Роберта Фроста, да и у многих других ведущих поэтов западного мира, от Одена до лауреата Нобелевской премии , выходца из островов Вест-Индии Дерека Уолкотта, поэзия соотносится с праосновами своего народа, своей земли. “Предшественники — это не только поэтические предки, но также часть истории собственной расы”, — прямо говорил Уолкотт. В этом смысле Николай Тряпкин куда ближе своей поэзией к ведущим поэтам мировой цивилизации, не забывающим о своих корнях, чем наши прозападные беспочвенные поэты-шестидесятники. Его крестьянство — это та точка опоры, с которой он воздвиг свою поэтическую вселенную. В его крестьянских стихах нет сиюминутности. А часто нет и социальности, они идут от изначальной основы человечества в целом, и нашего народа в частности, от первичного ремесла человека.
o:p /o:p
Не алтари и не пророчества,
Не брага Звездного Ковша —
Меня хранит от одиночества
Моя крестьянская душа.
o:p /o:p
Или же столь простое и вместе с тем емкое своей философией понимание поэзии как первичного дела человека:
o:p /o:p
Я вышел оттуда, где знают простейшие вещи,
где любят стамеску, топор, и лопату, и клещи,
где плесы не плещут без весел, мостков и причалов,
Я вышел оттуда, где все можно сделать сначала.
Готовь же свой парус туда — к запредельным причалам,
Чтоб выйти, коль надо, опять с топором и кресалом!
o:p /o:p
Эта великая простота изначальности дана была ему вместе с его фамилией. Уверен, что фамилия и определила его поэтику. Таким поэтам не требуется псевдоним. На мой взгляд, поэтическая трусость и переменчивость Евтушенко началась уже тогда, когда , испугавшись “непоэтической фамилии” Гангнус, которую носит его родной брат, он взял себе более благозвучный псевдоним. Только по-настоящему большой и природный национальный талант делает поэтичным все вокруг. И появляются такие простые и великие русские фамилии: Пушкин, Шишкин,Тряпкин...
Поразительно, как его “дремучая давность” соединяется с фантазиями будущего, с открытостью миру и космосу, а Русь изначальная прорастает империей и глобальными проектами.
o:p /o:p
Черная, заполярная,
Где-то в ночной дали
Светится Русь радарная
Над головой Земли....
Невидаль ты ушастая!
Гаечный нетопырь!
Громко тебя приятствую
Или твержу псалтырь.
Пусть ты не сила крестная
И не исчадье зла.
Целая поднебесная
В лапы твои легла.
Русь ты моя глобальная!..
o:p /o:p
Вот таким глобальным человеком, таким глобальным поэтом и был при всей своей отверженности Николай Иванович Тряпкин, родившийся 19 декабря 1918 года в тверской деревне Саблино в семье крестьянина-столяра и закончивший свои дни в Москве зимой 1999 года. Всю жизнь живший в параллельной русской культуре, он и остался в ней вместе со своим народом.
o:p /o:p
Нет, я не вышел из народа.
О чернокостная порода!
Из твоего крутого рода
Я никуда не выходил...
Алексей Кожевников • "Вся фарисейская рать..." (Наш современник N8 2002)
“ВСЯ ФАРИСЕЙСКАЯ РАТЬ...”
Эдуард Ходос. Еврейский синдром. Харьков, “Свитовыд”, 2001
После бандитского расчленения СССР бывшие советские республики были наводнены многочисленными “религиозными” сектами, подчас откровенно экстремистского характера. Противопоставляя себя традиционным конфессиям, сея вокруг себя нетерпимость, религиозную и межнациональную рознь, эти секты (по сути — политические организации) зачастую имеют влиятельную поддержку за рубежом. Десятилетие продолжается этот бесовский хоровод на просторах нашей некогда единой советской Родины, каждая из республик подвергалась удару со стороны непрошеных “миссионеров”. Не стала исключением и Украина. О деятельности одной из таких сект на территории государства рассказывается в книге украинского публициста Эдуарда Ходоса “Еврейский синдром”. Процитируем некоторые отрывки из книги, повествующие о еврейской религиозной секте Хабад:
“Хабад — иудео-нацистская секта, построенная по клановому принципу, во главе которой стоит “крестный отец” — Любавичский Ребе. Члены Хабада ультраортодоксальны... Вхождение в клан чрезвычайно ограничено. Сегодня в мире насчитывается всего лишь 20 тысяч представителей Хабад-Любавич. Деятельность секты максимально законспирирована, в то же время фарисейски выставляется напоказ исключительное благочестие.
Секта возникла в XVIII веке на стыке границ трех славянских государств — России, Украины и Белоруссии,— в местечке Любавичи... ...Хабад — единственное движение в иудаизме с обязательным вождем-фюрером во главе — Любавичским Ребе. В течение 200 лет, или семи поколений, это звание передавалось по наследству. Секта возникла, как утверждают ее идеологи, в ответ на гонения со стороны Богдана Хмельницкого, сопровождавшиеся гибелью тысяч евреев. Православие — духовный фундамент Богдана Хмельницкого — рассматривается как злейший враг, соответственное к нему и отношение.
