Галина Гальперина - Гениальные аферы
И тогда Ижболдин решил лично встретиться с Екатериной Васильевной Беляевой. У них состоялся любопытный разговор, суть которого имеет смысл передать подробно. Итак, Ижболдин сказал вдове, что прекрасно знает, каким именно образом появилось на свет пресловутое завещание Козьмы Васильевича, готов доказать в суде факт подлога и представить свидетелей, которые подтвердят личное участие Екатерины Васильевны в афере. В том случае, если она пожелает принять его – Ивана Ижболдина – сторону и выступить в суде с показаниями против братьев Мясниковых, он обещает не выдвигать против нее гражданского и уголовного исков и отдать ей в случае успешного разрешения дела четвертую часть наследства Беляева. Женщина же призналась, что ее саму племянники обобрали, и послала Ижболдина решать все вопросы к ним, но последний в открытую заявиться к братьям Мясниковым по вполне понятным причинам не мог.
Зимой 1864 года Николаю Герману удалось встретиться с Карагановым, который на этот раз не стал уклоняться от разговора, но, наоборот, изложил свою версию событий. Он, по сути, сознался в том, что подписался под завещанием вместо Козьмы Васильевича Беляева. При этом свой поступок он объяснил тем, что, являясь обыкновенным приказчиком, просто подчинился указаниям Александра Мясникова. Караганов заявил также, что, ставя подпись под завещанием, он не знал, какой именно документ подписывает и для чего.
Через некоторое время Иван Ижболдин был приглашен для переговоров с Александром Мясниковым. Последний предложил Ижболдину прекратить расследование, приняв в качестве подарка 10 тыс. рублей. Ижболдин от денег отказался, и в результате противники расстались ни с чем.
В следующем, 1865, году Ижболдины узнали о некоторых преобразованиях, постигших имущество, некогда принадлежавшее Беляеву. Так, при передаче астраханских рыбных ловлей Екатериной Беляевой своим племянникам в декабре 1858 года их стоимость составляла 74 тыс. рублей. Через два с небольшим года – летом 1861 года – новые владельцы при покупке у коллежского секретаря Трощинского крупного имения Кагарлык предложили эти ловли, оцениваемые уже в 889 тыс. рублей, в качестве частичной уплаты. Однако в тот момент сделка не состоялась, так как выяснилось, что за астраханские рыбные ловли Мясниковы за все время владения ими ни разу не утратили положенную государственную пошлину. В 1864 году Мясниковы наконец внесли положенные платежи за все время с 1858 года, сняли с рыбных промыслов запрет на продажу и тут же передали их Трощинскому. Тот, действуя как опытный спекулянт недвижимостью, тут же включил их в цепочку своих торговых манипуляций и уже через восемь месяцев перепродал промыслы за 1 030 тыс. рублей.
Когда все обстоятельства перепродаж рыбных промыслов стали известны в Петербурге, Ижболдины поняли, что начался процесс распыления состояния, которое они считали своим. Чтобы потом собрать его вновь, потребовалось бы опротестовывать все сделки, совершенные с имуществом, судиться с десятками людей. Понятно, что это чрезвычайно осложняло их задачу.
К этому же времени Мясниковы уже избавились от мебельного салона в Петербурге и мебельной мастерской при нем, которые перешли к ним наряду с прочим имуществом Козьмы Беляева.
Все эти годы, пока Иван Ижболдин вместе с партнерами собирал свидетелей по делу о подлоге, его иск против завещания Беляева находился на рассмотрении в столичной Гражданской палате. Но государственное расследование практически не продвигалось: оценка имущества и состояния Беляева, которую попыталась было провести палата, затянулась и в конце концов дала результат, который явно противоречил информации, находившейся в распоряжении истцов. Графологическая экспертиза текста завещания, проведенная по указанию палаты, признала завещание подлинным, хотя и оговорилась, что вызывает сомнение написание буквы «веди» в подписи «Беляев».
Разбирательство продолжалось ни много ни мало 7 лет, и палата за неимением новых фактов уже собиралась закрыть дело, но тут произошло непредвиденное: супруги Ижболдины 2 июля 1868 года подали прокурору Санкт-Петербургского окружного суда А. Ф. Кони жалобу на бездействие Гражданской палаты и просьбу о возбуждении уголовного преследования братьев Александра и Ивана Мясниковых и Амфилогия Караганова.
Прокуратура принялась за дело весьма энергично. Уже формальная проверка документов, изъятых из Гражданской палаты, вскрыла ряд весьма подозрительных моментов. В первые же дни выяснилось, что тот самый полицейский акт, составленный «в целях охранения имущества умершего Козьмы Васильевича Беляева», был написан непонятно как и когда и вообще ничего не удостоверял, то есть не выполнял той самой функции, для которой, собственно, и предназначался. Кабинет Беляева и его личные вещи на самом деле никто не опечатывал, в результате чего сложилась благоприятная обстановка для махинаций с завещанием. Причем на этот момент представители Гражданской палаты при регистрации внимания не обратили, допустив, следовательно, грубейшую ошибку.
О происхождении завещания от 10 мая 1858 года один из братьев Мясниковых на допросе рассказал примерно следующее: о существовании завещания он узнал от Екатерины Беляевой, вдовы, и увидел впервые его тогда, когда она отдала этот документ ему для представления в Гражданскую палату. Подлинность завещания от 10 мая у него сомнений не вызывает, поскольку при жизни Козьма Беляев неоднократно заявлял, что все оставит своей жене.
Кроме того, Мясников прямо сказал, что никогда не предпринимал попыток тайно договориться с сарапульскими претендентами о наследстве Беляева (то есть с Мартьяновыми и Ижболдинами), чтобы те отказались от своих исков. Однако у чиновников имелось заявление Ивана Ижболдина, где утверждалось совершенно противоположное словам Мясникова. В результате после допроса последнего в Сарапуль отправился чиновник судебного ведомства для проверки истинности заявлений, явно исключающих друг друга. Оказалось, что правду говорил Ижболдин, так как в 1860 году поверенный Мясникова, некто Гонин, в самом деле приезжал в Сарапуль и встречался с Надеждой Мартьяновой, предлагая ей в качестве отступных 20–25 тыс. рублей. Свидетелями этого разговора были купец Дедюхин и священник Домрачев. Оба дали официальные показания, которые приобщили к делу. Таким образом Александра Мясникова прокурор первый раз поймал на серьезной лжи.
Между тем после вызова на первый допрос Александр Мясников вдруг проявил необыкновенное рвение, желая уладить дело миром. Он пригласил для переговоров Ивана Ижболдина и предложил ему (в связи с тем, что Ижболдину-купцу вроде как с ним, Мясниковым, государственным чиновником, все равно не сравниться) решить все по-хорошему. Проще говоря, Мясников обещал Ижболдину 150 тыс. рублей за то, что тот откажется от своих исков. Ижболдин отверг это предложение, и сделка не состоялась.
В течение 1869–1870 годов следствие сумело разыскать и опросить очень большое количество людей, которые могли в той или иной степени пролить свет на обстоятельства дела. К тому времени число лиц, разысканных и допрошенных в ходе предварительного расследования, уже превышало 250 человек.
Начало 1871 года оказалось для Мясниковых временем тяжелых и неожиданных испытаний. 11 февраля в квартире Александра был проведен обыск, в результате которого полицейские нашли небольшой кусочек листа с обрывком фразы следующего содержания: «что сие завещание составил действительно купец Козьма Васильевич Беляев».
Совсем скоро случилось несчастье с Иваном Мясниковым: молодой 37-летний мужчина пережил кровоизлияние в мозг и остался парализован. Не повезло и старшему брату: после обыска на квартире ему было предложено покинуть ряды Корпуса жандармов по собственному желанию, таким образом его карьера заканчивалась.
Наконец, 18 марта 1871 года было приобщено к делу заключение графологической экспертизы текста завещания Козьмы Беляева от 10 мая 1858 года, гласившее: «Оспариваемая подпись на духовном завещании „Козьма Беляев” сходства с его несомненным почерком не имеет как по характеру, так и по стилю букв, равно как по связи их. Росчерк в подписях Беляева совершенно свободный; на духовном же завещании этот росчерк не представляет и подобия несомненного росчерка. Вообще подпись на духовном завещании „Козьма Беляев” представляет весьма плохое подражание несомненным подписям Беляева».
Относительно самого текста высказывалось следующее замечание: «Первая половина текста писана сжато, вторая – разгонисто, последние две строчки снова сжаты так, что можно прийти к заключению, что текст завещания пригонялся к подписи». Последнее означало, что первыми на чистом листе бумаги были написаны слова «Козьма Беляев» и лишь позднее над ними появились два десятка строк текста.
Судебный процесс по обвинению Александра Мясникова, 39 лет, Ивана Мясникова, 38 лет, и Амфилогия Караганова, 38 лет, открылся в Санкт-Петербургском окружном суде 17 февраля 1872 года. Екатерину Беляеву решили суду не предавать, поскольку ее можно было рассматривать как потерпевшую, поэтому на процессе она выступала в качестве свидетеля.
